Смеречинский проглотил слюну. Выдержал паузу.

«Надо чуть потянуть, согласиться не сразу».

— А в чем это будет выражаться?

— Хорошо. Вы, я вижу, человек осторожный. Поскольку этот разговор останется тайной, за разглашение которой вы поплатитесь жизнью, я выкладываю на стол все карты. Я — майор Эймер, один из руководителей разведывательной школы абвера. Вас удивляет, что я говорю по-русски?

— Удивляет.

— До войны я работал в вашей стране в консульствах. И когда я в москвошвеевском костюмчике толкался в толпе где-нибудь у проходной завода или болтал со случайными знакомыми в поезде, меня принимали за русского. Не скрою, я был доволен. Очень доволен. Хотя, сами понимаете, консульский работник был из меня… как это говорится по-русски? Как из собачьего хвоста сито. Я был и есть разведчик… Мы готовим агентов для заброски в Россию. Работа агента, конечно, имеет элемент риска. Но она будет хорошо оплачиваться, и после нашей близкой победы, когда в России установится новый порядок, вы сможете стать состоятельным человеком. Советую вам соглашаться на наше предложение. У вас просто нет другого выхода, вы же человек разумный. Итак?

— Согласен.

— Гут, — довольный Эймер перешел на немецкий и закончил по-русски:

— Сейчас вы вернетесь в свой барак. О нашем разговоре — ни гугу. (Было заметно, что он с удовольствием вставлял русское просторечие). Подпишите вот здесь. Теперь идите. В свое время вы будете вызваны.

Внешне ничто не изменилось в его размеренной лагерной жизни: утренние поверки, беседы коменданта, бурда с кусочком мокрого черного хлеба, работы. После расстрела руководителей подпольной организации еще один расстрел: Пугасий, тоже бывший командир-артиллерист, несмотря на предупреждения организации, разоткровенничался с оказавшимся агентом гестапо Степановым.

…Туманы съели снега. Весенние соки тронулись к кронам деревьев, готовились лопнуть, исходили клеем почки. Нищая, выжженная и униженная природа хотела прикрыть развалины травами и листвой редких, оставшихся в живых деревьев.

Холодная снежная вода хлюпала в прохудившихся сапогах Смеречинского, которые он тщетно пытался залатать по вечерам. Колонну заключенных выгнали на плац. Вместе старались держаться он, Крылов, Федулов, Билан, Пыбченко, Власенко — проверенные ребята, члены подпольной организации. Смеречинский вдруг заметил, что и внешне они как-то выделялись в общей массе заключенных: непотухшими взглядами, даже тем, что старались по мере возможности латать и чистить одежду и обувь.

Ведь Михайлов не раз говорил:

— Вы были и остаетесь командирами Красной Армии. Нельзя опускаться. Нельзя вешать нос. Как бы ни было тяжело, помните: наше дело правое, мы победим. Не можем не победить.

Комендант после очередной длинной беседы о Великой Германии, во время которой заключенные дрожали на сыром ветру, наконец приказал гнать на работы, а Смеречинскому и Крылову сделал знак остаться.

Их вывели за ворота лагеря, в канцелярии выдали новую одежду, рюкзаки с продовольствием на несколько дней.

И вскоре они уже были в пригороде Вены — зеленом Брайтенфурте.

Теплая тихая весна опустилась на эту не знавшую бомбежек и пожаров землю. Платаны выбросили сочную листву, оформлялись свечки каштанов, еще день-другой — и среди темной зелени, словно на новогодней елке, вспыхнут белые пирамидки. Птицы гнездились, радостно гомоня.

Этот зеленый рай посреди страшной войны казался Николаю Смеречинскому нереальным. Где-то была его Россия, истерзанная и поруганная, где-то умирали люди, захлебываясь кровью и свинцом. Нет, не мила ему эта ласковая весна.

Под солнцем грелись островерхие черепичные крыши аккуратных домов и белые толстостенные монастырские помещения.