Глава 11

Как вы думаете, фотография — это искусство или хобби? Оказывается, ни то ни другое. Это бытовая услуга, как, например, пуговицу пришить или чёлку подровнять. Так что, господа фотографы, опустите носы и будьте скромнее.

Оказывается, фотоателье в Берёзове располагается на Заречье, рядом с Колхозным рынком. Вот где бурление жизни, вот где снуют людские потоки, а вовсе не в чопорном и сонном центре.

На рынке продают всё, чем богата чернозёмная земля. На прилавках лежат молоденькие огурчики и морковка, в больших плетёных корзинах манит витаминами клубника и ранняя вишня. В мешках продаётся перезимовавшая в глубоких погребах картошка и свёкла, которую все в нашей местности зовут бураком.

Это всё для таких, как я, неудачников и рукожопов. Больше чем у половины берёзовских это изобилие произрастает на собственных участках. Так что продавцы поглядывают на покупателей с лёгким высокомерием, хотя и без наглости.

У колхозников свой повод зайти на рынок. В большом металлическом бассейне бьют хвостами карпы известного на всю область Кадышевского рыбхоза. Серьёзный мужик в резиновых сапогах и с сачком ловит любую рыбину на выбор покупательниц. Те азартно тычут пальцами, обозначая среди чешуйчатых рыбьих боков самый привлекательный.

Визжат поросята, недовольные сменой владельца. В больших белых мешках лежат корма для скотины. К ним стоит очередь, народ деловито и беззлобно переругивается на тему "вы здесь не стояли".

В одноэтажном здании администрации рынка ютятся обувник, портной и фотоателье. Захожу в дверь и проваливаюсь в волшебный полумрак. Совсем как в детстве. "Становись на скамеечку… не вертись… сейчас отсюда вылетит птичка…".

Дверь ведёт без всяких прихожих, сразу в студию. Стены затянуты тёмной драпировкой. Посередине стоит большой деревянный ящик стационарной камеры, словно провалившийся сюда из девятнадцатого века.

Умом понимаю, что эта штука может выдавать картинку не хуже моего Cаnonа, но сердце отказывается в это верить. Она даже пахнет антиквариатом, рассохшимся старым деревом, лаком и пыльной драпировкой.

—Сейчас-сейчас! —раздаётся из глубины.

Судя по звуку, неизвестный мне пока Митрич шаркает тапками.

— Здравствуйте, — кричу, — ничего, я не тороплюсь.

— Чего орать? — появляется из-за драпировки фотограф. — Я, чай, не глухой.

Митричу глубоко за… Даже не знаю, за сколько. Сказал бы, за девяносто, но для такого возраста он слишком бодр. У него воинственные, пышные усы, как у буржуазного философа Ницше или пролетарского поэта Максима Горького, и сизый нос пуговкой, выдающий чистую и искреннюю любовь к горячительным напиткам.

В молодости он был видным мужиком, но возраст и болезни скрутили спину и высушили тело. Только глаза у Митрича остаются юными и лукавыми. Он идёт ко мне маленькими шажками, и я понимаю, что вместо правой ноги у него протез.

— На паспорт? — оглядывает он меня, — или девять на двенадцать?