– Похоже, у моей дочери талант, и поэтому мы решили подарить ей хороший инструмент.
Его лицо исказила гримаса, и он потряс головой.
– Лучше не позволяйте ей становиться пианисткой, – проревел он. – Мой сын – пианист и вообще ничего не зарабатывает! – И, надвигаясь на меня, так что я отступила на несколько шагов, он воскликнул: – Да я бы лучше ей руки отрезал, чем разрешил податься в профессиональные музыканты!
В ужасе я спрятала руки за спину.
Мама невозмутимо настояла на том, чтобы он показал нам фортепьяно. Пока я выглядывала из-за ее юбок, она осматривала и проверяла инструменты. За несколько из них она даже посадила меня, прежде чем остановила наконец выбор на немецком
С этого момента Мадам сама приходила к нам раз в неделю для занятия как такового, а по воскресеньям мы с ней играли вместе, в основном полушутя. Не обращая внимания на слабость моих легких, она курила за чашкой кофе, слушая, как я играю, и обучая меня всему, что нужно знать о музыке. Этюд за этюдом я проходила «Искусство игры на фортепьяно» Карла Черни. Госпожа Провазникова объясняла мне и как сидеть за клавишами, и основам теории.
Выяснилось, что мне нужны очки. Близко поднося книгу к глазам, я видела буквы четко, но сложный рисунок нот и ключей в партитуре не могла разглядеть правильно на некотором расстоянии. Когда мне купили очки в стальной оправе, первую пару очков в моей жизни, я стала играть лучше. С тех пор я так и хожу в очках.
У Мадам был довольно необычный метод: как только она замечала, что произведение не слишком хорошо мне дается или что я устаю от него, она давала мне другое. Мою мать это беспокоило, она боялась, что так я никогда не научусь, но Мадам заявила ей твердо: «Самое главное – чтобы она не заскучала». Маму тревожило и то, что я никогда не стану концертирующей пианисткой, потому что я не запоминала музыку и постоянно должна была заглядывать в ноты. Опять Мадам успокоила ее, спокойно сказав: «Это придет потом». Она оказалась права, потому что позднее я прославилась именно как музыкантка, которая играет перед публикой и для записи без партитуры.
По воскресеньям мы все играли вместе: Мадам в верхнем регистре, а я – в нижнем. Наставница вправду любила меня и часто приходила не давать урок, а просто, развлекаясь, играть со мной в четыре руки. Она была прекрасным учителем, преподавшим мне уроки выразительности и интонации и на всю жизнь передавшим мне свою великую любовь к музыке.
Вместе мы исполняли большой репертуар – начиная от Брамса и симфоний Гайдна до «Моей страны» Сметаны, Бетховена, Перселла, Чайковского, Дворжака. Я играла Шопена, Мендельсона и Сен-Санса – его
Что еще интересней, с самого начала я чувствовала музыку особым образом, который мне трудно описать. Она как бы становилась частью меня, я словно воссоединялась с чем-то внутри меня. Тогда я не могла знать ничего о том, какую важную роль сыграет эта связь в моей жизни.
ВПЕРВЫЕ познакомившись с творчеством Иоганна Себастьяна Баха, я прямо влюбилась. Мадам дала мне играть прелюдию из «Хорошо темперированного клавира», музыкальную пьесу, которую я никогда раньше не слышала, но которую мгновенно стала ощущать как давно знакомую.
Бах написал о входящих в «Хорошо темперированный клавир» двадцати четырех парах прелюдий и фуг, что они предназначены «для научения и пользы молодого музыканта и, в особенности, для досуга тех, кто уже искушен в этом искусстве». Когда я играла их в первый раз, казалось, что мне почти не нужно заглядывать в ноты. Чувствуя музыку, реально проживая ее, я точно переносилась в какое-то место, где прежде никогда не бывала.
Видя, как мне нравятся уроки музыки, родители взяли меня в 1936 году на концерт в пльзеньский культурный центр Пекло, когда выступали знаменитый чешский скрипач Ян Кубелик и его сын-дирижер Рафаэль. Отец сидел за фортепьяно и играл хорошо, но можно было заметить, что он обессилен. Он умер через несколько лет. Я навсегда запомнила его и то, как мне нужно было одеться по случаю концерта, в один из немногих вечеров в том году, когда родители куда-то повели меня.
Первый раз как пианистка я выступила на Рождество. Мы праздновали его с огромной елкой, которую наряжали вместе, вскоре после того как я и мама отпраздновали Хануку. Шел 1936 год, и я занималась фортепьяно еще только семь месяцев, но уже поняла, как пишут музыку. Каким-то образом поняла. В тот день, у нас дома, я играла детскую песню, которая, как объявила Мадам, называлась «Счастливого Рождества», а публикой были мои родители. Они, похоже, были впечатлены.
Мадам подарила мне на то Рождество «48 прелюдий и фуг» Баха, каждая из которых написана в особой тональности – и все они изящно сочетались. Она вручила мне ноты с благоговением и словами: «Однажды, Зузанка, ты их сыграешь. Ты, наверное, даже сможешь исполнить такую трудную вещь, как “Гольдберговские вариации” Баха». И с улыбкой добавила: «Тогда ты осуществишь всё, о чем я когда-либо мечтала для самой себя».
Ее подарок и признание внушили мне тогда особенное чувство и так вдохновили меня, что я пообещала себе, что однажды одолею ради нее эти «Вариации».
Как только Мадам узнала о моей любви к Баху, она предложила подумать о переходе с фортепьяно на орган, чтобы лучше передавать своеобразие старинной музыки. «Бах писал не для фортепьяно», – сказала она моим родителям просто.
Они посоветовались с доктором насчет этой идеи, и он тут же принялся возражать: «Это невозможно! Органы стоят только в холодных сырых церквях. Они причинят ужасный вред Зузане с ее слабой грудью».
Мадам смирилась и продолжила давать мне уроки фортепьяно, но зато высказала мысль, что когда-нибудь потом я могу научиться играть на клавесине, малоизвестном барочном струнно-клавишном инструменте, для которого Бах написал многие из ранних вещей и 24 прелюдии и фуги. Этот инструмент больше не пользовался спросом, и немногие клавесины, на которых еще играли, были очень старыми. Насколько я знала, в Пльзене вообще не имелось ни одного клавесина, но Мадам страстно желала, чтобы я подумала над ее предложением.