Оглушённый, ошарашенный Миша, чувствуя нараставшую в сердце невыносимую боль, тронулся с места и, не отрывая от Ариадны сосредоточенного, исступлённого взора, направился к ней. Он не боялся больше ничего и никого. Ни старой ведьмы, не сводившей с него торжествующего злорадного взгляда и не перестававшей издевательски ухмыляться, ни приводившего его некогда в панический ужас чёрного великана, застывшего, как статуя, с по-прежнему скрещёнными на груди руками, позади старухиного кресла, ни скопища мертвецов, сидевших за столом, перед своими омерзительными яствами, с анемичными, ничего не выражавшими лицами, как если бы всё происходящее совершенно не касалось их. Ему не было до всех них никакого дела, они не существовали для него. Он видел только её. Её, как и прежде, прекрасное, такое родное для него лицо, потухшие, подёрнутые туманом глаза, тонкие контуры грациозного гибкого тела, проступавшие из-под драпировавшего их одеяния.
Обойдя стол с замершими на стульях покойниками, он приблизился к ней вплотную. Около минуты, едва сдерживая вновь охватившее его волнение, смотрел на неё, вглядываясь в её застылые, неживые черты и остекленелые, угасшие зрачки. Затем тихо окликнул её. Она не отозвалась. Он повторил её имя погромче. И вновь ни малейшей реакции.
Тогда он взял её за руку. Она была бела как снег и холодна как лёд. Он подержал её в своих ладонях, как будто надеялся отогреть и вернуть к жизни. И тут же понял тщетность своей надежды. Кровь больше не пульсировала в её руке, как и во всём теле. Перед ним был труп. Лишь благодаря какому-то дьявольскому ухищрению стоявший на ногах и, возможно, даже передвигавшийся.
Ещё большая, совсем уж нестерпимая боль разорвала ему сердце, когда он окончательно всё понял и когда последние зыбкие надежды рассеялись. Такая лютая, неистовая тоска и отчаяние объяли его, какие не охватывали его даже при мысли о собственной смерти. Он хотел закричать, но не смог. Рвавшийся изнутри вопль застрял в пересохшем, будто сдавленном чьими-то железными пальцами горле. И лишь глухой, заунывный стон вырвался из его стеснённой груди.
Кое-как справившись с собой, он снова поднял на неё немигающие, блестевшие сухим лихорадочным блеском глаза. Он понимал, что времени у него в обрез, что сейчас её отнимут у него. На этот раз навсегда, навеки. А потому хотел насмотреться на неё напоследок, запечатлеть её образ в памяти. И носить его там вечно.
Но одного только взгляда ему показалось мало. Он снова захотел коснуться её. Он поднял руку и провёл кончиками пальцев по её лицу. По краю лба, виску, щеке, губам, подбородку. Ему невыразимо приятно было касаться её мягкой шелковистой кожи, на которую смерть пока не успела наложить свою неизгладимую печать.
А ещё через мгновение ему почудилось, что в её померкших глазах мелькнули тусклые искорки. А по бледной щеке поползла прозрачная слеза, оставляя за собой влажную бороздку.
И его погасшая было надежда вспыхнула с новой силой. И он, с легковерием отчаявшегося, охотно впадающего в крайности и молниеносно переходящего от безмерной, неизбывной тоски к безумной надежде, уже готов был поверить в невозможное.
Но Добрая, пристально следившая за ним и, казалось, видевшая малейшие движения его души и то, как они отражались на его лице, тут же остудила его пыл.
– Даже не надейся, – прошипел рядом с ним глуховатый, чуть подрагивавший от ненависти голос старухи. – Она мертва! Её нет. И ты никогда больше не увидишь её.
Но он как будто не слышал её. Он продолжал во все глаза всматриваться в черты Ариадны, пытаясь уловить в них почудившиеся ему слабые признаки жизни.
А над ухом у него не переставал зудеть, как назойливая муха, прерывистый, задыхающийся старческий хрип:
– Мертва! Мертва! И ты уже мёртв. Вы все мертвы. Все-э!.. Так расплачиваются те, кто встаёт у меня на пути. Своими жизнями! На меньшее я не согласна…
И тут Миша не выдержал. Его нервы сдали. Заколотившись от неистовой злобы, он испустил истошный крик, больше похожий на звериный рёв, и в приступе дикого бешенства, не помня себя, ринулся к старухе и вцепился пальцами ей в горло. Её голова тут же запрокинулась назад, рот раззявился, длинный чёрный язык вывалился наружу. Она пыталась было сопротивляться, дёргалась и извивалась, как змея, всем телом, хватала его за плечи и шею и царапалась, как кошка, острыми кривыми когтями. Но всё было тщетно. Миша, не обращая внимания, казалось, не замечая её жалких немощных попыток вырваться из его железных объятий, стискивал её худое морщинистое горло всё сильнее и яростнее, глядя при этом в её закатившиеся, заволакивавшиеся мраком глаза и с жестокой радостью слушая вырывавшееся из её распахнутой пасти протяжное, постепенно замиравшее хрипение. И не разжимал пальцев до тех пор, пока не хрустнул шейный позвонок и её выпученные глаза окончательно не покрылись смертной тьмой.
А что случилось потом, он помнил очень смутно. Вдруг раздался оглушительный грохот, всё вокруг содрогнулось, заходило ходуном, сдвинулось с мест, из десятков глоток вырвался душераздирающий испуганный вопль. По пространству громадного зала метнулись тёмные мятущиеся тени, клубившаяся по углам и вдоль стен мгла резко сгустилась и, стремительно разрастаясь, заполнила всё помещение. А затем её прорезали и разорвали яркие, ослепительные всполохи вырвавшегося из-под земли пламени. После чего грянул ещё более мощный скрежет и лязг, воющий подземный гул сменился могучими, всё усиливавшимися ударами, в конце концов вспоровшими каменный пол и опрокинувшими и разбросавшими всё и всех в разные стороны. На том месте, где только что находился громадный стол с чинно сидевшими за ним мертвецами, образовался гигантский зияющий провал, в чёрную бездонную глубину которого рухнул вместе с остальными и Миша, так и не выпустивший из своих окостенелых рук задушенную им ведьму.
XXI
Это было похоже на продолжительный сон. Но не спокойный и мягкий, не восстанавливающий и укрепляющий силы, а тяжкий, мучительный, изматывающий, оставляющий после себя неприятный горький осадок, чувство тоски и безысходности. Как если бы спящий во время своего забытья заглянул в приоткрывшуюся перед ним мрачную потустороннюю бездну и увидел там такое, что бросит тень на всю его последующую жизнь и сделает её гораздо менее светлой и отрадной. Как если бы из этих безбрежных мглистых далей на него повеяло ледяным пронизывающим ветром, в котором явственно ощущалось дыхание смерти.
Уже начав слышать звуки, чувствовать запахи, вдохнув всей грудью свежий чистый воздух, которого он так долго был лишён, прищурившись от ударившего в глаза совсем не яркого, но показавшегося ему ослепительным солнечного света, который он уже не чаял увидеть, по которому, как по родному, любимому человеку, так стосковался, – Миша ещё некоторое время лежал без движения, раскинув руки и перебирая пальцами редкую пожухлую траву, служившую ему ложем. Он словно всё ещё не мог поверить, что он жив, что он на земле, в своём дворе, что его окружают знакомые люди, голоса которых он всё более отчётливо различал, по мере того как утихал наполнявший его голову шум.
Однако он не спешил открывать глаза. Он так часто и жестоко обманывался в своих надеждах, что уже боялся поверить в избавление. В то, что всё закончилось, что он, заживо погребённый, потерянно блуждавший по тёмным подземным норам, провалившийся, казалось, в саму преисподнюю и увидевший там такое, от чего его до сих пор мороз подирал по коже, он, сам уверившийся в своей гибели и утративший всякую надежду на спасение, выжил, уцелел, каким-то невероятным образом вырвался из цепких лап смерти и вернулся на землю. Это было похоже на чудо, на невообразимую милость судьбы, которая случается, наверное, раз в жизни и больше не повторяется. И, желая окончательно увериться, так ли это на самом деле, он всё же решился поднять воспалённые, набрякшие веки, не без усилия приподнялся и огляделся.
Да, он действительно был в своём дворе, на лужайке перед Димоновым сараем. Именно там, откуда он отправился в долгое страшное путешествие по адским краям, из которого не надеялся вернуться. Приятель тоже был здесь, рядом с ним. Также очнувшись и чуть привстав, он замутнёнными, немного очумелыми глазами, хлопая ресницами, озирался кругом, как и товарищ, явно не совсем понимая, что с ним и каким образом он вновь очутился на пороге своего сарая. Медленно поворачивая голову и пуча, как рыба, глаза, он наконец упёрся взглядом в напарника и недоумённо вгляделся в него, будто не узнавая. Но спустя мгновение-другое, очевидно, всё же узнал и вполголоса, с трудом ворочая онемелым, будто разучившимся говорить языком, пробормотал: