– Привет, Серёга.

Серёга уселся рядом. Поёрзал, будто устаиваясь поудобнее, бегло огляделся, ненадолго остановил взгляд, по-прежнему пустой и безразличный, на лежавшей перед ними круглой, обложенной побелёнными кирпичами клумбе, густо усаженной разноцветными роскошными цветами, начинавшими понемногу отцветать и блёкнуть, но всё ещё продолжавшими источать насыщенное терпкое благоухание, от которого через несколько минут начинала слегка кружиться голова. Серёга, однако, вдохнув его, поморщился и покрутил носом с таким видом, словно ощутил не пьянящий цветочный аромат, а донёсшееся с дворовой помойки зловоние. Вслед за тем он отвёл взгляд от клумбы, точно немного ослеплённый этими яркими, пёстрыми красками, и перевёл его на товарища.

– Ну так как жизнь-то? – повторил он свой вопрос.

Миша повёл плечом.

– Ничё. Живём помаленьку. Ещё не умерли… – и, сказав это, невольно осёкся, подумав вдруг, что в его нынешнем положении это прозвучало несколько двусмысленно.

Серёга истолковал последнее Мишино слово по-своему. Он болезненно скривил лицо и поёжился, как при ознобе.

– А я вот реально чуть не помер! – пробормотал он и метнул через плечо угрюмый взор – в ту сторону, где, невидимое отсюда из-за плотного покрова листвы, находилось обгорелое и обугленное пепелище – всё, что осталось от его сарая. Затем, обратив взгляд в противоположную сторону, в тенистую зеленовато-серую глубь соседнего палисадника, со вздохом присовокупил: – Вернее, чуть не изжарился… как курица в духовке, – и кисло усмехнулся этому сравнению.

Мрачная ирония, прозвучавшая в его словах, не осталась незамеченной собеседником. Он взглянул на соседа внимательнее, и в глаза ему тут же бросились следы происшедшего не так давно с Серёгой и едва не стоившего ему жизни: беловатые ожоги на лице, шее, руках, обгорелые брови и ресницы, медноватый оттенок кожи, словно до сих пор нёсшей на себе отпечаток опалившего её пламени. В своё время, когда всё это случилось с приятелем, Миша отнёсся к этому двойственно: с одной стороны, как и все, признавал, что, вероятно, это действительно дело рук злокозненной, способной на всё старухи; а с другой – испытывал некоторые сомнения и втайне склонялся к тому, что, быть может, Серёга, не отличавшийся особой сообразительностью и вечно попадавший в разные истории, сам во всём виноват и это не более чем несчастный случай. Тогда он ещё колебался и, даже несмотря на случившееся с ним самим – на свою ошпаренную спину, – всё равно не мог до конца поверить, что такое возможно, что Добрая в самом деле обладает некой сверхъестественной силой, позволяющей ей вредить окружающим и безнаказанно творить зло. Это никак не укладывалось у него в голове.

Но вот теперь уложилось. Окончательно и бесповоротно. Буквально впечаталось в его мозг. Сейчас уже не было ни колебаний, ни сомнений, ни попыток найти происходившему сколько-нибудь рациональное и правдоподобное объяснение. Потому что такого объяснения не было и быть не могло. Как не могло и не должно было быть, если хорошенько вдуматься и разобраться, и всего творившегося с ними. Слишком уж дико, ненормально, чудовищно это было, слишком уж противоречило элементарному здравому смыслу, чувству реальности, самым простым, привычным, обыденным представлениям о жизни и небытии, о смерти и бессмертии, уничтожало, разрывало в клочья эти представления. А между тем всё это происходило на самом деле. И не было никаких оснований сомневаться в том, что это было, есть и будет происходить с ними. До тех пор, пока… пока…

«До тех пор, пока вы все не сдохнете!» – словно отвечая на его мысли, произнёс ему кто-то в самое ухо. И сразу же вслед за этим раздался ехидный, дребезжащий старческий смешок, понемногу удалявшийся и глохший, точно унесённый порывом ветра. Миша немедленно узнал и голос, и смех. И, вздрогнув всем телом, стал изумлённо и испуганно оглядываться кругом, готовый увидеть ту, чью более чем явственную и красноречивую угрозу он только что услышал.

Но не увидел никого, кроме котов, как и прежде, прохлаждавшихся в теньке и безучастно, полуприкрытыми глазами поглядывавших окрест, голубей, чинно расхаживавших по асфальту и клевавших что-то невидимое, суетливых, юрких воробьёв, шнырявших рядом с ними и благодаря своей ловкости и прыти то и дело перехватывавших добычу, а затем с насмешливым чириканьем вспархивавших и уносившихся прочь. И кроме Серёги, удивлённо уставившегося на него.

– Что с тобой? – спросил он.

Миша, убедившись наконец, что ему почудилось и той, чей возглас и смех он услышал в полузабытьи, здесь нет и в помине, перевёл дух, мотнул головой и попытался улыбнуться.

– Да так… ничего, – бормотнул он и опять, на всякий случай, бросил взгляд вокруг.

Серёга ещё несколько секунд вопросительно смотрел на него, а затем двинул плечом и протянул:

– А-а, ну ладно.

Приятели помолчали немного. После чего Серёга заговорил о главной дворовой новости, по-прежнему бурно обсуждавшейся жителями окрестных домов.

– Верку-пьяницу и её мужика нашли… ну, их трупы, вернее… Где-то в крепости, кажется… Слыхал уже наверно?

Миша, глядя куда-то в сторону, кивнул.

– Да-а, неожиданно, – Серёга чуть расширил свои невыразительные мышиные глазки. – Я уж думал, мы никогда не узнаем, куда подевалась эта парочка. Как в воду ведь канули весной. Как сквозь землю провалились… А они возьми и объявись! Правда… как бы это сказать… в слегка попорченном виде, – его полное розовощёкое лицо расплылось в циничной туповатой ухмылке. – Н-да, не зря, видно, говорят: нет ничего тайного, что не стало бы явным! – слегка напыжась, с умным видом процитировал он услышанную где-то фразу и, стремясь подчеркнуть её, многозначительно поднял палец.