Но не успел. Цепкий, пронзавший тьму паучий взор, метнувшись вверх, в самый последний миг заметил подглядывавшего за ним, насмерть перепуганного человека. После этого скрываться уже не имело смысла. Напротив, нужно было внимательно следить за тем, что предпримет чудище теперь, когда ему стало известно, что за ним следят. И Миша, задыхаясь от волнения, чувствуя, как сердце то болезненно сжимается, то бешено колотится у него в груди, снова склонился над подоконником и уронил вниз смятенный, оробелый взгляд.
И увидел, как глаза паука-исполина вспыхнули мрачным синеватым огнём. Он словно высмотрел наконец то, что было ему нужно. И не медлил ни секунды. Его ноги перестали топтаться вхолостую, задвигались быстро и равномерно. Он сорвался с места и устремился в сторону Мишиного дома. И уже через несколько мгновений был у подножья стены.
У Миши, у которого при виде этого оборвалось всё внутри, ещё оставалась слабая надежда, что этим всё и ограничится. Что огромное насекомое не сможет взобраться на третий этаж по отвесной стене.
Однако произошло именно это. Паук, помешкав лишь самую малость, вскинул передние ноги на опоясывавший низ стены карниз, а затем, задействовав все свои многочисленные конечности, стремительно и ловко перебирая ими, побежал вверх по стене – так же легко и непринуждённо, как он передвигался по земле.
Миша, вытолкнув из себя сдавленный, тут же оборвавшийся вскрик, шарахнулся назад и с грохотом захлопнул окно. После чего попятился вспять, нелепо раскинув руки и не отрывая ошалелых, немигающих глаз от тёмных стёкол, за которыми смутно виднелись длинные ветви высившихся напротив акаций, порой тревожимые слабым ветерком. Его трясло, как в лихорадке. Сердце колотилось так, будто хотело пробить грудную клетку. Этот неистовый стук, гулко отдававшийся в висках, оглушал его и не давал расслышать то, что происходило за окном. До него долетали лишь неотчётливые, отрывочные звуки: мягкое шуршание, глухое, точно недовольное, ворчание, тихий замирающий писк…
И всё. Потом тишина. Беспредельная, безбрежная, немая. Нарушаемая только продолжавшимся учащённым стуком его сердца и звоном в ушах. По-прежнему отступавший назад Миша наконец упёрся спиной в противоположную стену и, ощутив вдруг необычайную слабость, особенно в ногах, дрожавших и подгибавшихся в коленях, медленно сполз на пол. И просидел так какое-то время, он сам не знал сколько. Оглушённый, ошарашенный, сломленный. Осаждаемый тучей мыслей, одна другой причудливее и бредовее. Не представляя порой, где он и что с ним. И то и дело бросая пронзительные, полные невыразимого ужаса взгляды на окно, за которым продолжали шевелиться и чуть раскачиваться едва различимые в потёмках развесистые, опушённые мелкой листвой ветки акаций.
XI
Димон открыл сарай, выкатил велосипед и по привычке бегло оглядел его, будто отыскивая в нём то, что нуждалось в исправлении и совершенствовании. И хотя вроде бы не нашёл ничего такого, утвердительно тряхнул головой и, опять-таки скорее по привычке, чем в силу необходимости, отправился в сарай, взял наугад несколько случайно попавшихся под руку инструментов и вернулся к велосипеду. Но, снова взглянув на него, вдруг понял, что тот в полном порядке, ни в каких улучшениях не нуждается, и максимум, что можно сделать, это парой лёгких движений смахнуть пыль, осевшую на чёрном кожаном седле.
Уразумев это, Димон в нерешимости постоял немного возле «железного коня», переминаясь с ноги на ногу и сжимая в руке взятые инструменты. Потом опять качнул головой, натянуто усмехнулся и побрёл обратно в сарай. Небрежно швырнул инструменты на место, глухо проворчал что-то и, понурившись, замер. Задумался. Мысли вязким мутноватым потоком, подобно загрязнённой, загаженной отходами и сором реке, поползли в голове. Унылые, мрачные, угрюмые. Перемежаемые и перебиваемые более-менее яркими картинами того, что случилось в предшествующие дни и что – он чувствовал и понимал это всё отчётливее – на этом не закончится.
Он никогда не верил ни во что сверхъестественное и потустороннее, был совершенно равнодушен к мистике, магии, астрологии, теософии и всему прочему в этом духе, считал это чепухой и вздором, смеялся над всякой чертовщиной и теми, кто относился к этому серьёзно и не разделял в этом вопросе его ясного, прагматического взгляда. И тем большими были его шок, растерянность, недоумение и страх, когда всё это, упорно отвергаемое, отрицаемое, высмеиваемое им, внезапно и резко вторглось, буквально ворвалось в его жизнь, в один момент перевернув и опрокинув все его, казавшиеся ему незыблемыми и неизменными, представления о жизни и смерти и поставив перед ним целый ряд вопросов, на которые у него не было ответов. Он не в силах был осмыслить происшедшее с ним и его приятелями в понятных и привычных для него категориях, мысль об оживших мертвецах, привидениях и прочей нечисти упорно отказывалась укладываться в его возбуждённом мозгу. А между тем он всё это видел и слышал! И не он один. Миша и, очевидно, Руслан видели и слышали то же самое. Так как же не верить тогда во всё это, как бы это ни было невероятно, нелепо и чудовищно? Уподобиться страусу – сунуть голову в песок и твердить: не видел, не слышал, не знаю? Делать вид, что ничего не случилось, что всё по-прежнему, как было?
Но себя-то не обманешь. Он же знает, что это было. Что это не сон, не мираж, не игра воображения. Это было на самом деле. То, чего вроде бы не может, не должно быть. Что возможно только в ночном кошмаре или жуткой галлюцинации. Но что, тем не менее, произошло в действительности. И не с кем-то, а именно с ним и его друзьями. И от этого не убежишь, не скроешься. Это уже вошло в него, стало как бы частью его, покорило и поработило его. И он уже не может, не способен даже думать о чём-либо ещё. В нём поселилось, захлестнуло, заполонило, затопило его без остатка одно-единственное чувство, разросшееся до громадных, бескрайних размеров и вытеснившее все остальные: страх.
И добро бы, если б это было одномоментно. Случилось раз – и всё, пропало, сгинуло без следа, рассеялось, как тяжкий дурной сон. Тогда и в самом деле можно было бы уверить себя в том, что, быть может, ничего и не было. Что это затмение, временное помешательство, фантасмагория, будто ненароком вырвавшаяся из могильного мрака и снова поглощённая им. Но не тут-то было. Всё повторилось. Они опять увидели тот же самый призрак, уже явившийся им в старухиной квартире. Совсем в другом месте, где они менее всего ожидали столкнуться с чем-то подобным. Из чего следовало, что недостаточно было просто убежать, чтобы избавиться от этой жути. Значит, от этого не убежишь. Не спрячешься ни дома, ни во дворе, ни где бы то ни было ещё. И это повторится, обязательно повторится. Он чувствовал, он уже почти знал это. И будет повторяться до тех пор, пока они не будут доведены до полного безумия. Пока они не увидят и не переживут чего-то такого, от чего их сердца не выдержат и разорвутся в клочья…
Его смутные, расстроенные раздумья были нарушены каким-то неясным шуршанием и тонким, протяжным писком, донёсшимися из глубины сарая. Димон обернулся в ту сторону, вгляделся в застывший там полумрак и, различив источник звуков, брезгливо скривился. У задней стены сарая, заваленной всякой рухлядью, покрытой толстым, многолетним слоем пыли, сидела крыса. Причём довольно крупная, отъевшаяся, с взъерошенной, свалявшейся, как войлок, шерстью и длинным закручивавшимся хвостом. Туловище её было неподвижно, и только голова медленно поворачивалась туда-сюда. И так же вращались круглые чёрные глазки, зорко рыскавшие вокруг и злобно поблёскивавшие при этом. Быстро шевелился заострённый, вечно вынюхивающий что-то нос, утыканный длинными, расходившимися в стороны усами, и чуть скалилась пасть, усеянная крепкими острыми зубами.
Димон ещё раз поморщился. Глухую возню и писк в дальнем конце сарая, загромождённом всевозможным хламом и старьём, он слыхал краем уха и раньше и не сомневался, что там давно уже обитает какая-то малосимпатичная живность. Но он полагал, что это всего-навсего мыши. И теперь был неприятно удивлён, увидев в непосредственной близости от себя большую чёрную крысу, не постеснявшуюся, несмотря на близость человека, выползти из своего укрытия и совсем не торопившуюся убираться восвояси. Напротив, она как ни в чём не бывало расположилась на видном месте, по-прежнему ворочая головой, принюхиваясь к спёртому сыроватому воздуху и косо и даже, как показалось Димону, как будто насмешливо поглядывая на него.
Он почувствовал отвращение. Он с детства терпеть не мог крыс и в более раннем, ещё не вполне сознательном возрасте преследовал и истреблял их по окрестным подвалам и погребам самым нещадным образом. И уж тем более не склонен был выносить такое гнусное соседство здесь, в своём сарае, где он проводил едва ли не больше времени, чем дома. Такая вопиющая наглость не должна была сойти ей с рук. И он, бурча невнятные ругательства, принялся перебирать инструменты и просто железяки, во множестве валявшиеся перед ним, отыскивая орудие покрупнее и поувесистее, которое он смог бы использовать против непрошеной гостьи.
Его выбор остановился на полуметровом стальном пруте, напоминавшем биту, который он хранил на всякий пожарный случай, но пока что ни разу не пускал в дело. Димон, ощутив в руке приятную тяжесть, довольно ухмыльнулся, крепко стиснул прут, перекинул его из правой руки в левую и обратно и, чуть помахивая своим оружием, с грозным видом повернулся к противнику и шагнул было в его сторону.
И тут же остановился и замер, словно натолкнувшись на незримую стену. Его лицо вытянулось от изумления. Он не верил своим глазам. Крыса стала больше чуть ли не в два раза! Она и до этого была довольно массивная, теперь же сделалась просто огромной. Всё в ней, все части тела – туловище, голова, лапы, хвост – разрослись, укрупнились, раздались вширь и в длину, точно разбухли. Димон был не силён в зоологии, но точно знал, что таких громадных крыс не существует в природе, по крайней мере в умеренных широтах.
В первое мгновение он подумал было, что это уже другое животное. Что пока он, выбирая оружие, рылся в инструментах, первая крыса, почуяв опасность, улизнула, а её место занял вот этот диковинный экземпляр невиданных доселе размеров. Но, всмотревшись внимательнее, Димон отбросил эту версию. Это, несомненно, была та же самая крыса, каким-то невероятным, фантастическим образом увеличившаяся прямо на глазах. Обознаться тут было трудно. Узнать её можно было, помимо всего прочего, по хищно скалившейся пасти и тёмным блестящим глазам, как и прежде, угрюмо и насмешливо глядевшим на него.
Димона прошиб холодный пот. Боевой настрой тут же угас, рука с зажатым в ней ломом медленно опустилась. Он мгновенно уяснил себе, что имеет дело с чем-то загадочным и непостижимым, скорее всего находящимся в одном ряду и прямой связи с тем, что было с ним и его приятелями накануне. То, о чём он думал минуту назад, что предчувствовал, о чём догадывался и чего боялся больше всего, случилось. Причём гораздо раньше, чем он предполагал. И от одной этой мысли его начал обволакивать неописуемый, дикий страх. Его лицо покрылось белыми пятнами. С трудом оторвав взгляд от необъятной, словно чудовищно разжиревшей крысы, не перестававшей щериться и со злобной ухмылкой смотреть на него, он растерянно огляделся кругом. Быстро обернулся и мельком выглянул наружу – нет ли кого поблизости, кого в случае чего можно было позвать на помощь. Никого не было, эта окраинная часть двора была в этот момент пуста. Только откуда-то издалека периодически долетали возгласы невидимой отсюда детворы, гонявшей мяч за сараями.
По губам Димона, приобретшим безжизненный пепельный оттенок, скользнула чуть приметная горькая полуулыбка. Или, вернее, они лишь слегка дрогнули и изогнулись. Конечно же, никого нет рядом! Он, собственно, и не ожидал ничего другого. Он знал, что, когда случится самое страшное, он будет один. И никто, ни одна живая душа не придёт к нему на выручку.