Длинная, мертвящая, злая, очень редко праздничная, Печенга принесла нас в прозрачную, прохладную осень. Мы плывем теперь каньоном по горной стране. Высятся диабазовые скалы. Река все сильнее, круче.
Утром Лариса купалась, плавала на быстрине. Я не хотел туда — там холодно, страшно. После я долго страдал от неравенства с Ларисой.
Утром пахнет осенью, дымом. Ясность. Солнце садится в черные сопки. Совсем красное, круглое солнце — в черное. Конец Печенге. Уже совсем близко люди. Прошел еще месяц пути. Ночью я сбегал в город Заполярный. Это двадцать восемь километров по карте. Вовсе не показалось далеко, до того я стал крепок.
Наш лагерь — над водопадом. Я ушел вечером, в пять, а вернулся за полночь. Всю дорогу назад я бежал. Когда заслышал, вернувшись, водопад, я остановился. И долго смотрел. Сначала заметил дымок, думал, костер загас. А потом — огонь, подвижный, светлинка на том берегу. Водопад все катил, гремел, словно поезд по мосту.
Я переплыл Печенгу над самым водопадом. Пришел к костру, и было как на вокзале: люди встретились, рады друг другу, и не знают, как выразить радость, и это, может быть, важнее им и лучше, чем обязательное, будущее.
— Я устала тебя ждать, — сказала Лариса. — Сначала ждала, все смотрела, костер поддерживала. А потом даже одеревенела вся.
Перед последним водопадом на Печенге мы разгрузили наш пойтон. Нельзя было рисковать образцами, шлифами, палаткой и топором. Но самим нам хотелось рискнуть. Не могли мы поддаться благоразумию. Мы оседлали наш понтон «Капец» и ухнули с пенистой орущей, ревущей, вопящей горки. Ловко владели шестами. Научились этому на Печенге. Мы стали ухватисты и стройны, как гуцульские ребята на кинолентах. Мы прыгнули с водопада, и скоро пришло время проститься с понтоном. Мы полюбили за лето это верное, большое животное. Мы его штопали и латали. Дно ему выдрали печенгские клыки, остались только раздутые борта да крестовина посредине. Две банки резинового клея мы вмазали в его тело. Две автокамеры, три надувных спасательных круга пошли на заплаты.
Мы были благодарны понтону, но прощаться с ним было не жаль — уже летели к нам с моря большие чайки, уже пахло водорослями и солью.
Вот мы и добрались до наших людей. До Центрального взрывпункта. Оператор Миша Буглак сказал:
— Кольский полуостров нужно увидеть ранней весной. Чуть солнце ударит — каждый листочек вот так вот встанет, во все цвета своего цвета. Солнце не скупится.
Ристи-Ниеми
Палатка взрывпункта поставлена на берегу озера. Вода в озере, как автол, маслянисто-синяя, а берега низкие, каменные, черника растет.
Черникой обсыпан весь Кольский полуостров. Она зреет здесь торопливо, густо, наперебой, словно каждая ягодка хочет прорваться, налиться, потеснить соседок. И еще морошка. Чуть болотце — морошки не оберешься.
За черникой к чаю ходит Володя-сторож. Он каждую ягодину раздавит в стакане, фиолетовый чай цедит громко и медленно. Под ватником у него тельняшка; голая тонкая шея торчит. Глаза у Володи полиняли и жидки, будто не глаза, водичка: все пропускает сквозь себя, а что осталось на донышке — не понятно. Володя добрался до Баренцева моря — спасается от жены.
Жена все-таки отыскала его и здесь, посылает письма на мыс Ристи-Ниеми. Он читает письма команде взрывпункта: «Тебе там холодно на Севере, — пишет жена, — если что нужно, я могу послать. И денег, хотя лишних нету, я тебе вышлю, если нуждаешься или пропился. Я надеюсь, что мы еще встретимся с тобой. Сколько бы ты ни скитался, а все же, худой ли, хороший, у тебя есть дом, и жена, и дочка».
Свои письма жене Володя тоже прочитывает команде взрывпункта. «Встретимся на суде», — пишет жене Володя.
Команда посмеивается:
— Давай, давай.
Баренцево море в четырех километрах от взрывпункта. Норвегия рядом. По вечерам радист Вилька ловит по рации норвежскую музыку. Вроде обыкновенный джаз, только мелодия временами тягучая, инструменты неизвестные, как на дудках играют, и еще будто повизгивают — волынки, наверно.
Это по вечерам.