К тому времени горком партии Юрмалы (Взморья) возглавил некий Руднев, назначенный из Москвы. Он стал активно улучшать облик курорта, строить дороги, приводить в порядок «здравницы». Она даже открыл на берегу залива в Булдури первое варьете «Юрас перле» («Морская жемчужина»), куда стали валом валить отдыхающие. Руднев хорошо усвоил значение благосклонного отношения начальства, отдыхающего в Юрмале, а также известных актеров и литераторов. Он устраивал для них многочисленные приемы, закрывая для простого люда на это время лучшие рестораны. Писатели тоже включились в эту нехитрую систему. В Доме стали появляться именитые гости из Москвы. Для этой цели и нужна была надстройка — для устройства банкетов в честь особо важных персон. Обслуживать банкеты назначили особо проверенную официантку Женю. Она доставляла в банкетный зал закуски и напитки. Лифт работал только до девятого этажа, и дальше Жена волокла по лестнице, укрытой за лифтом, тяжеленные корзины. В обычное время лесенка была заперта — висел тяжеленный замок.
В самом Доме тоже незаметно установился определенный «табель о рангах». Нижние этажи, по шестой, были отведены для литераторов из республик. Седьмой — для зарубежных гостей и особо именитых писателей. Верхние два этажа — для секретарей Союза писателей — всесоюзного и республиканских. Обитатели нижних этажей косились на верхних. Считали, что и они вправе «жить наверху».
В столовой тоже кипели страсти. Секретарей сажали у окна, и они сами могли себе выбирать соседей по столу. Было любопытно наблюдать за поведением едоков. Когда в дверях раздаточной появлялась официантка с тележкой, на которой были расставлены тарелки с едой, все головы поворачивались в ее сторону. Обитатели Дома ревниво следили, кому достается крылышко, кому ножка, кому грудка. Это было вызвано кажущимся или реальным неравенством, ощущением несправедливого к себе отношения. В десять вечера полагался еще кефир. С каким азартом писатели, прервав на полуслове беседу, неслись в столовую, чтобы получить причитающийся стакан! Думаю, у себя дома они кефир и в рот не брали. А тут «полагается», значит, надо непременно воспользоваться своим правом!
Александр Галич не относился к любителям Рижского взморья. Я встретила его там лишь однажды. Поселили его в коттедже — видно, он еще не дотянул в табели о рангах до права жить в большом доме. Обо мне с Викой и говорить нечего — мы были бесконечно благодарны Эльвире Затис за комнату в деревянном домике.
В Москве Галичи жили в писательском кооперативе у метро Аэропорт, в одном подъезде с Ласкиными — этажом ниже. Я с ними часто виделась то у Ласкиных, то у них. Жена Саши, Нюша, была изысканно красивая, острая на язык «светская дама». У нее была великолепная фигура, а из-за ее невероятной худобы ее прозвали «фанера милосская». Борис Ласкин и Саша очень дружили и часто по-соседски забегали друг к другу. Впервые я услышала пение Саши у Ласкиных. Признаться, я не слишком интересовалась этим жанром. Лишь позднее такое пение обрело некий диссидентский оттенок, что принесло Саше огромнейшую популярность.
В то лето мы подружили еще сильнее. Поездки в Ригу на машине стали частыми. В Москве в то время было трудно найти что-либо подходящее из одежды, только за очень большие деньги у актрисуль из разных ансамблей, ездивших на гастроли за границу. А в Риге появилось много комиссионных магазинов, куда жители сдавали на продажу одежду. Они получали посылки от родственников, которым удалось эмигрировать в конце войны в США, Канаду. Австралию и другие страны. В такие поездки в комиссионные всегда находилось много желающих. Самыми частыми были Боря Ласкин и Галич. Они очаровывали рижских продавщиц и те выкладывали перед ними самое лучшее. Саша был увлечен одной из продавщиц по имени Скайдрите. Он просил меня высадить его у магазина, где она работала, и заехать за ним не раньше, чем через час. Уж не знаю, как бы развивался этот роман дальше. Саша ценил мое молчание и сочувствие его привязанности.
В дождливую погоду по вечерам мы собирались у Галичей в комнате, и он тихо напевал под гитару.
Приглядываясь к Саше поближе, я стала замечать у него странные смены настроения и поведения. Он мог как-то странно меняться прямо на глазах. Однажды поздно вечером Нюша прибежала ко мне и попросила срочно вызвать врача: Саше плохо. Сердце. В большом доме был медпункт и на этот раз дежурила ночью моя добрая знакомая латышка, опытный врач.
Саша лежал на спине на кровати в полной прострации. Не отвечал на ее вопросы. Врач измерила давление, прослушала сердце и, ничего не назначив, вышла. Я удивленно пошла за ней. «Что с ним?» — нарушила я молчание. Та недоуменно посмотрела на меня. «Типичное наркотическое опьянение». Я остолбенела. Мне никогда не приходилось слышать о таком. Тем более я не могла вообразить ничего подобного в отношении Саши. Случилось ли это с Сашей впервые? Врач сказала, что, судя по всему, нет. И все-таки к такому диагнозу я отнеслась скептически.
Наутро Саша появился в столовой бледный и мрачный. Нюша смотрела на меня с опаской — стану ли я рассказывать о происшедшем. Я молчала и ни с ней, ни с кем другим и словом не обмолвилась о том, что услышала от врача.
В Москве мы продолжали перезваниваться, как и прежде, но видеться стали реже. Так бывает.
Долгие годы особое место в моем сердце занимали известные артисты Миронова и Менакер. Мне посчастливилось быть на каждой их премьере: они неизменно меня приглашали. Мы встречались и «домами». Они окружили меня вниманием в тяжелые дни болезни и смерти мужа.
Это была удивительная пара. Со стороны могло показаться, что ведущая и главная в этом дуэте — Мария Владимировна. Она действительно была феноменально талантлива. Я знала почти всех драматургов, писавшими для них, — Дыховичного, Ласкина, Ленча, Леонида Зорина. Все они единодушно рассказывали о требовательности и безупречном режиссерском даровании Александра Семеновича. Он деликатно и ненавязчиво режиссировал их мини-спектакли, всегда выдвигая на первый план Марию Владимировну.
Характер у Марии Владимировны был непредсказуемый. Я была с ней достаточно близко знакома десятки лет и так и не поняла, относится ли она ко мне с симпатией и доброжелательностью или едва терпит мое общество. Бывало, она что-то рассказывает, мы мирно и тепло беседуем, как вдруг глаза ее становятся холодными и насмешливыми, и она едва что-то цедит сквозь зубы. Меня это крайне смущало, ибо я относилась к ней всегда с глубоким уважением и восхищением. Она была остра на язык, а ее словесные характеристики меткими и запоминающимися.
Другое дело Александр Семенович. Я никогда за все годы нашей дружбы не видела его раздраженным или равнодушным. Мягкий и добрый по природе своей, он всегда радовался общению. Особой гордостью как его, так и Марии Владимировны был их сын Андрюша, обладавший невероятным обаянием. Радостно было наблюдать его общение с родителями. Он ласково подтрунивал над матерью и отцом, смешно их пародировал. Отношения с отцом — всегда на равных. Александр Семенович принимал живейшее участие на всех этапах работы Андрюши над ролями, давал советы. Андрей не раз рассказывал мне с большой теплотой о помощи отца. Оба были смешливы и умели дурачиться, как мальчишки.
Помню один смешной эпизод, связанный с Андрюшей. Напротив моего дома, на противоположной стороне улицы Горького, жил знакомый этой семьи. Однажды Андрей пришел к нему в гости. Был ясный, теплый день, и по улице прохаживалось множество народа. Я вдруг отчетливо услышала с улицы Андрюшин голос: «Тетя Зюка! Тетя Зюка!» Я недоуменно прислушалась, подошла к окну и увидела, что вся улица притихла: люди озирались и смотрели наверх, на балкон, где он стоял. Он был счастлив, что сумел смутить меня.
Иногда Александр Семенович звонил мне на студию и спрашивал, может ли он прийти сегодня вечером и есть ли у меня баранки. Баранками он почему-то называл домашнее печенье-колечки, которые ему особенно нравились. К нашим чаепитиям обычно присоединялся и Борис Ласкин. За чашкой чая с баранками мы весело проводили вечер, обменивались театральными новостями или обсуждали успехи Андрея в театре и кино и его романы.
Работали Миронова и Менакер интенсивно, выпуская все новые и новые программы, часто ездили на гастроли. В какой-то момент сердце Саши не выдержало, случился инфаркт. Его поместили в больницу. Как-то я пошла его навестить и застала у него их друга, того самого, который жил напротив меня. Мы вспомнили и рассказали Саше о давней шутке Андрея. Саша очень смеялся. Таким смеющимся я его и запомнила навсегда. Через несколько дней он скончался.
Считаю, что мне крайне посчастливилось работать на Студии документальных фильмов: я обрела занятие по душе. Мне был интересен каждый миг моей работы. Ежедневные просмотры зарубежных журналов кинохроники казались мне моим маленьким «окном в Европу». Ведь я имела возможность видеть на экране истинные события, происходящие во всем мире. Это было дозволено немногим на студии. Для этого необходимо было подписать обязательство «о неразглашении». Эти просмотры расширили мой кругозор, дали возможность объективно судить о происходящих событиях, как у нас в стране, так и за рубежом.
Мне также было чрезвычайно интересно ездить с режиссерами в Госфильмофонд в Расторгуево. Там они отыскивали в старых выпусках кинохроники кадры, необходимые для их будущих фильмов. Это была кропотливая работа и для меня — переводчика. В картотеке часто упоминался лишь год и номер выпуска и ничего не сообщалось о содержании сюжетов. Я очень внимательно смотрела и слушала текст, чтобы удостовериться, что именно этот кадр необходим. Я помню, как радостно загорались глаза у Романа Лазаревича Кармена, когда мы наконец находили то, что ему было нужно.