Через несколько дней мне выдали свидетельство о том, что мой отец посмертно реабилитирован. Все! Никаких компенсаций за потерянную квартиру и за многолетний моральный ущерб не последовало. Выдали только жалкую сумму за конфискованное имущество, никак не соответствовавшую его истинной стоимости. Просто вежливо реабилитировали!

В театре Маяковского и по всей стране широко пошла пьеса Туров «Побег из ночи». В Москве главную роль играл наш добрый знакомый Лев Наумович Свердлин. Какой это был талантливый артист говорить не приходится. Мне посчастливилось видеть его в этом спектакле с десяток раз. Он ни разу не повторялся! Каждый раз его персонаж жил заново. Контакт со зрителями возникал, как только Свердлин появлялся на сцене. Спектакль часто прерывался аплодисментами. Я была на «Побеге из ночи» в разных театрах, но Свердлину не было равных.

С ним у меня произошел презабавный случай. В те времена всегда кто-то «шефствовал» над кем-то. Жена директора Дома творчества Баумана работала в отделе культуры исполкома и «шефствовала» над крупным кинотеатром. Она попросила Льва Наумовича выступить перед сеансом фильма «Волочаевские дни», где он играл. Само собой, отказать в такой просьбе жене директора было трудно, и Лев Наумович согласился. Он попросил меня отвезти его вечером на это «шефство». В условленное время я подошла к машине. Лев Наумович в новой зеленой заграничной куртке уже был там. Он стоял ко мне спиной и обернулся, когда я подошла. Передо мной возник японец! Оказывается для той роли в «Волочаевских днях» ему сделали специальную вставку-протез в рот, делающую его неузнаваемым.

Лев Наумович до слез смеялся, увидев мое изумление. Он сел рядом со с мной, и мы покатили в Ригу. У первого же поста милиции нас остановили и попросили выйти из машины для проверки документов. Проверяли тщательно, ведь не каждый день встретишь в Латвии японцев да еще на частной машине с московским номером. В результате мы опоздали на встречу со зрителями, и Льву Наумовичу пришлось извиняться. Зато каким рассказом о наших приключениях он угостил зрителей!

В 1960 году мы решили больше дачу не снимать — уж очень много хлопот было у меня с хозяйством — и поехали в Дом творчества. В то лето там оказалось особенно много любителей тенниса. Ежедневно часа в четыре начинались наши теннисные «соревнования». Игроки были не слишком блистательные, но качество игры с лихвой компенсировалось азартом, весельем и общей атмосферой, царившей на корте. Приходили поглазеть на матчи и писатели, никогда не бравшие в руки ракетки. По краям корта поставили скамейки для зрителей. Бывал там и Леонид с неизменной сигаретой во рту. Он особенно заинтересовался теннисом, когда на корт стали приходить местные девушки-теннисистки. Этих девушек охотно принимали в игру, хотя некоторых особенно суровых писателей коробило такое легкомыслие. Особенно это не нравилось драматургу Юрию Осносу. Он относился к игре очень серьезно и обижался на партнера, если проигрывал. Когда мне удавалась победить, он неизменно сетовал, что я играю не по законам.

По вечерам нас баловал своими потрясающе смешными рассказами Андроников, удивительно приятный человек, талантливейший ученый-литературовед. Вокруг него неизменно собирались благодарные слушатели, раздавались взрывы хохота. Еще в Москве Андроников заметил, что получается великолепное для русского слуха звучание наших имен-отчеств. Вскоре он придумал следующую игру: увидев меня еще издали на улице Горького, он раскланивался и громко меня приветствовал: «Здравствуйте, дорогая Дзидра Эдуардовна!» Приняв игру, я столь же громко отвечала: «Здравствуйте, досточтимый Ираклий Луарсабович!» Прохожие с удивлением оборачивались и глазели на нас. Эта игра продолжалась довольно долго, но в Риге она не срабатывала: имя Дзидра никому не резало слух. Иногда мы с Андрониковым и его женой Вивьеной ездили в Домский собор в Ригу на концерт. И он, и Вивьена были страстными меломанами.

По утрам я все также совершала выезды в Майори на рынок. В машину набивалось народу сколько влезет. Дело в том, что я отличалась умением покупать копченую рыбу. По непонятной причине рыбакам запрещалось продавать на рынке полагающуюся им часть улова. Но они потихоньку коптили салаку, угря и бельдюгу у себя дома и продавали из-под полы. Меня они знали и доверяли, благо латышка. Рыбу прятали под овощами, творогом, цветами. Одна торговка переправляла меня к другой, указывала, у кого спрятано. Писатель Борис Ласкин и живший в то время в Доме творчества актер Юрий Яковлев даже сочинили безумно смешную сценку «Как Зюка покупает рыбу», настоящий детектив, и разыгрывали ее на пляже, ползая под скамейками. По вечерам эта рыбка поглощалась вместе с рюмкой латышской водки «Кристалл». На бутылке этой водки стояло слово «дзидрайс», что означает «чистейшая, прозрачная». Актер Вахтанговского театра Горюнов это слово хорошо усвоил и связал именно с водкой. Через пару месяцев, уже в Москве, раздался телефонный звонок. Я подняла трубку и услышала лишь громкое сопенье. На повторный вопрос «Кто говорит?» раздался ответ: «Водочка Эдуардовна! Никак не могу запомнить ваше имя!»

В то лето Туры закончили работу над пьесой «Северная мадонна». Она была принята к постановке в Театре им. Ермоловой. Поэтому у Леонида появилась редкая возможность побыть с нами все лето. Он стал чаще выходить по утрам на пляж, сидел на солнышке, общался с друзьями и неизменно курил одну сигарету за другой. Я ничего не могла с этим поделать. Вечерами все также гуляли по пляжу. Стояли прекрасная теплая погода.

Осенью 60 года Леня не поехал в Сочи. Вероятно, это было связано с репетициями в театре им. Ермоловой пьесы «Северная мадонна» По утрам он не работал — Петр был в отъезде — и мы взяли за привычку выезжать на пару часов за город до возвращения Вики из школы. Иногда мы просто выходили погулять на Тверской бульвар. Если он отправлялся на долгую репетицию, то обязательно требовал, чтобы я ему заварила «крепыша», то бишь крепкого кофе в термос. От этого я его тоже отучить не могла. Да и причины не было — на сердце он не жаловался.

Однажды ночью Леня меня разбудил: «Мне душно. Открой окно!» Я бросилась к окну, распахнула обе створки и подвела Леню к окну. Через несколько минут он стал дышать ровнее и спокойнее, я прикрыла окно, и мы снова легли. Ночному эпизоду я особого значения не придала. Ведь сердце у Лени не болело. Я все же настояла, что бы он показался профессору Соколову, который жил в нашем парадном и был добрым другом. Он поставил диагноз: инфаркт. При помощи Льва Романовича Шейнина мне удалось положить Леню в хорошую больницу — восьмой корпус Боткинской. Этот инфаркт случился в ночь с 13 на 14 октября.

Началась новая полоса жизни — борьба за выздоровление. Вел себя Леонид безупречно: не жаловался, не паниковал, не капризничал. А ведь прежде он от ужаса закатывал глаза, если ему случалось порезать палец. Его лечащий врач со смешной фамилией Соловейчик оказался сведущим и внимательным. Его рекомендации полностью совпадали с рекомендациями приглашенных мной светил-кардиологов. Все в один голос утверждали, что дело идет на поправку.

В конце октября скоропостижно во время съемок в Ростове скончался наш ближайший друг Захар Аграненко. От инфаркта. Я всячески старалась скрыть его смерть от Лени. Но он совершенно случайно увидел сообщение о смерти Захара в газете, принесенной соседу по палате. Быть может, потрясение от кончины близкого друга сыграло свою роковую роль: в ночь с 14 на 15 ноября случился второй инфаркт, опять без боли, только с удушьем. Удвоились усилия, чтобы вывести его из этого состояния.

Однажды в его палате появился новый больной. Доктор Соловейчик сказал мне, что этот пациент поступил из Финляндии с тяжелым диабетом. Финн не знал русского. Он грустно взирал на окружающих со своей постели. Как же он обрадовался, когда я обратилась к нему по-английски! Он меня понял и мог поговорить со мной. Он рассказал, что ему грозила ампутация ноги. Как за последнюю соломинку он ухватился за идею поехать в Москву — стало известно, что советские врачи достигли значительных успехов в лечении диабета. С того дня финн стал ждать моего прихода не менее нетерпеливо, чем Леонид. Я приносила ему печенье и компоты, которые готовила без сахара, специально для него. Леня посмеивался, что я взвалила на свои плечи не только инфарктника, но и диабетика.

Леня уверенно шел на поправку. Ему разрешили потихоньку подниматься, а затем и ходить. Мы стали даже прогуливаться по аллеям Боткинской. Все было рутинно, спокойно: вечерняя прогулка, ужин, сон. Наступило 13 декабря. Ночью новый инфаркт! Что происходит? Почему опять 13-го числа. По рекомендации профессоров я достал Лене упаковку американского лекарства. Это придало мне уверенность, что на сей раз выздоровление обеспечено!

Наступал Новый год, 1961-й. Я поставила две маленькие ароматные с мороза елочки у кроватей Лени и финна. Украсила елочки мишурой. Принесла домашний пирог — финну, разумеется, без сахара. На его глазах стояли слезы, он с признательностью поцеловал мне руку. Как же ему, наверное, было тоскливо встречать Новый год так далеко от дома!

Вечером 31 декабря я принарядилась и поехала с огромной сумкой в больницу. Я раздала маленькие подарки лежащим в палате, по кусочку пирога с яблоками и по бокалу морса вместо вина. Я также захватила из дома транзисторный приемник «Спидола», мне хотелось, чтобы в палате звучала веселая музыка. Ближе к полуночи я зажгла на елочках маленькие свечи. Леонид все гнал меня домой, беспокоясь, как я буду возвращаться одна. Было уже около половины двенадцатого. И тут в коридоре раздались торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге возник красивый статный молодой человек. Финн вскрикнул — это был его сын, успевший приехать к отцу в новогоднюю ночь. Он решил устроить отцу сюрприз и заранее не предупредил. Мы с Леней даже стеснялись поднять на них глаза — такая светилась на их лицах радость. В приемничке заиграла танцевальная музыка. Вдруг молодой человек отошел отца, направился ко мне и пригласил на танец. Об этом попросил его отец! Атмосфера была такая необычная, что у меня ком в горле образовался. Новогодний танец в больнице! Мой кавалер тоже был взволнован. Когда танец кончился, молодой человек церемонно поблагодарил меня за внимание к отцу. Потом протянул мне маленький перочинный ножик: «Прошу вас принять этот пустячок в качестве новогоднего подарка. Я так спешил к отцу, что обо всем забыл!»

Этот ножичек до сих пор у меня и напоминает о той неповторимой встрече Нового года в палате Боткинской больницы.

Опять последовали ежедневные поездки в больницу, опять Леонид чувствовал себя все лучше и лучше. Видимо, американское лекарство делало свое дело. Так было до 13 января. Я побывала у Лени и часам к девяти вернулась домой. Звонок из больницы: опять приступ удушья! Ну как не поверить в какую-то мистику! При чем тут 13-е число? Скорее всего, эта повторяющаяся дата, вероятно, вызывала у Леонида подспудное волнение и провоцировала новый инфаркт. Третий! События с удивительной точностью повторялись: Леонид опять справился с инфарктом и шел на поправку. Настроение у него улучшалось, никаких сердечных симптомов он не ощущал. Мы опять стали гулять перед ужином в больничном парке, много беседовали. Леонид был настроен, я бы сказала, сентиментально. Говорил, как ценит мое доброе отношение к нему. Однажды на одной из прогулок он остановился и с глубоким волнением произнес: «Я так виноват перед тобой! Как я мог тогда не желать рождения Витуси? Как я мог? Ведь она стала моей самой большой радостью. Знаешь, я тут много вспоминаю, о многом думаю… Я ведь никогда не слышал ее плача. Ни когда она была совсем маленькой, ни потом! А я по глупости своей больше всего боялся тогда детского писка». Ему и в голову не приходило, как я оберегала его покой, как мигом выносила Витусю из комнаты при малейшем ее кряхтении…

Случилась так, что в начале февраля я заболела. Поднялась температура, чего со мной вообще не бывало, сильно разболелось горло. Я боялась заразить Леню, и вместо меня его стала ежедневно навещать Витуся. Она тоже гуляла с ним, они много разговаривали. Я начала договариваться о путевке в санаторий на март, ибо была уверена, что на сей раз все будет благополучно.

13 февраля Витуся, как обычно, отправилась в больницу. Я осталась дома, хотя чувствовала себя гораздо лучше. К ужину Витуся вернулась. Сказала, что отец чувствует себя хорошо. Они, как всегда, погуляли… Он беспокоится о моей ангине. Ведь он никогда не видел меня болеющей. Вечером ко мне зашла Леночка Аграненко. После смерти мужа она неохотно шла домой после спектакля. Мы тихо беседовали о том, о сем. Время близилось к полуночи. Разговаривая, я поднесла руку к щеке. Леночка воскликнула: «Что с твоим кольцом?» Я удивленно посмотрела на руку. На среднем пальце я носила кольцо, которое никогда не снимала. Это была моя единственная «драгоценность». Кольцо треснуло пополам! Мы замолчали, стараясь осмыслить это странное явление. Вдруг тишину прервал резкий телефонный звонок. Я подняла трубку. Женский голос произнес: «Говорит сестра из палаты вашего мужа. Ему плохо». Я ответила, что немедленно приеду. Та сказала: «Нет, уже не надо. Лучше завтра утром…»