Удивительная самонадеянность, если не сказать больше! Под присмотром Сытина Носович со своим адъютантом Садковским (его Сытин тоже взял на службу) перешел к белым в конце октября 1918 года. Носович передал Краснову план нашего наступления, которое в результате провалилось. Носович с Садковским совершили дерзкий побег, словно бросили вызов всем тем, кто им доверял. Они выехали на передовую (участок 8-й армии) на автомобиле якобы для рекогносцировки. Сопровождал их комиссар штаба 8-й армии Бутенко, хороший мой товарищ, настоящий большевик, которого эти негодяи не то убили по дороге, не то увезли к белоказакам, а те комиссаров убивали на месте. Во всяком случае о товарище Бутенко не было потом никаких известий. То, что это был побег, а не захват казачьим разъездом, было ясно сразу, еще до того, как Носович объявился у Деникина. Два дозорных красноармейца видели, как штабной автомобиль катил в сторону противника с высунутым из окна белым флагом. Они сделали несколько выстрелов по нему, но, к сожалению, не попали, поскольку автомобиль был далеко и ехал очень быстро.

Сытин на известие о побеге Носовича отреагировал нервно: «Не может быть! Это какая-то ошибка!». Товарищ Сталин считал, что Сытин ничем не лучше (а то и хуже) Снесарева и добивался его замены товарищем Ворошиловым.[138] «Поменяли осла на ишака», говорил Сталин о назначении Сытина вместо Снесарева. Мне известно, что товарищ Сталин говорил с Сытиным о Носовиче, Ковалевском и Садковском, предупреждал, что они враги. Но Сытин самонадеянно продолжал считать, что способен контролировать все действия своих подчиненных и что в его штабе вредительства быть на может. Поддерживал Сытина Подвойский, считавший невозможным в столь тяжелое время пренебрегать знатоками военного дела. Вот только он не задавал себе главного вопроса – кому на самом деле служат эти знатоки? Товарищ Подвойский до последнего момента (то есть до ухода Носовича к белым) проявлял политическую близорукость. Его точка зрения была такой – если нет прямых доказательств, то виновным считать нельзя. Какие доказательства еще были нужны? Вся деятельность белогвардейской банды была налицо. Заведомо неверные, противоречащие друг другу приказы, при помощи которых создавалась неразбериха. Провоцирование ссор между красными командирами (Носович хорошо умел делать это). Провоцирование нестойких красноармейцев на переход к белым. Сокрытие запасов, предназначавшихся для врага. Чрезвычайное замедление и развал всей штабной работы, в результате чего округ практически лишился оперативного управления. Искусственное сдерживание наших сил на тех участках, где они с успехом могли наступать… Это я перечислил самое главное. Мало ли этого? Как можно быть настолько слепым и недальновидным, чтобы не сделать выводов, которые напрашиваются сами собой? Неужели для того, чтобы распознать в Носовиче врага, надо было найти у него в кабинете переписку с Деникиным и Красновым? Увы, Носович и прочие были достаточно умны для того, чтобы работать аккуратно. От прямых улик они избавлялись или старались избавляться. Был случай, когда Носовича, незадолго до его бегства, арестовали бойцы 21-го Московского полка. У командира и комиссара москвичей вызвал подозрения один из приказов Носовича, согласно которому полк переводился на заведомо невыгодную позицию. Они отказались выполнять приказ. Разъяренный Носович (он не выносил, когда его приказы оспаривались или не выполнялись) лично приехал в штаб полка, где и был взят под стражу как контрреволюционер и изменник. Московские товарищи, не будучи знакомы с обстановкой (полк только что прибыл на Южный фронт) и не зная, кто такой Носович, легко распознали в нем врага по одному-единственному приказу. А как же иначе? По Носовичу сразу было видно, что он не дурак. А если умный и опытный командир отдает неверный приказ, да вдобавок настаивает на его безоговорочном исполнении, то кто он в таком случае? Изменник, враг. Двух мнений по этому вопросу быть не может. Носовича освободил из-под ареста Подвойский. Приехал и объяснил московским товарищам, что приказ Носовича якобы правильный. Вот хотелось бы мне знать, о чем думал товарищ Подвойский после бегства Носовича к белым? Раскаивался ли он в своей близорукости? Думаю, что раскаивался, да было поздно. В народе говорят: «снявши голову, по волосам не плачут». Я далек от того, чтобы обвинять Подвойского в пособничестве врагу. У меня есть друзья среди ярославских большевиков и от них, из первых, так сказать, рук, я знаю о подпольной работе товарища Подвойского и о том героизме, который он проявил в 1905 году.[139] Но политическая близорукость ему была свойственна, на этот факт нельзя закрывать глаза. Что же касается Сытина, то относительно его я не могу быть уверенным на все сто процентов. В первую очередь меня настораживает то, что Сытин был ставленником Троцкого. И хотя (по имеющимся у меня сведениям) троцкистом он себя не объявлял, но все же расположение Троцкого по отношению к Сытину настораживало меня. Точно так же, как настораживало расположение Сытина к Носовичу и Ковалевскому.

Только после провала осеннего наступления[140] Сытин был отстранен от командования Южным фронтом. Вместо него был назначен латыш Славен, бывший его помощником, а до того командующим 5 армией, освободившей Казань от белых. Приказ Троцкого об отстранении Сытина и отзыве его в Москву был издан 13 ноября 1918 года. Число 13, чертова дюжина, оказалось несчастливым для Сытина. Я в то время (с 10 ноября) являлся членом Военсовета Южного фронта, а товарищ Сталин уже находился в Москве в качестве члена Реввоенсовета Республики. Ильич и Свердлов пошли на этот шаг для того, чтобы вывести Реввоенсовет из-под влияния Троцкого. Я получил сталинский приказ – арестовать Сытина и содержать под домашним арестом, не отправляя пока что в Москву. Товарищ Сталин опасался того, что Сытин не поедет в Москву, а сбежит следом за Носовичем к белым. Я выполнил приказ. Дела Славену Сытин передавал не в штабе, а на дому, где он находился под охраной четверых красноармейцев. Вел себя Сытин вызывающе нагло. Бранился, грозился «найти справедливость», каждый день писал жалобы Ленину, Свердлову, Троцкому, недавно назначенному главнокомандующему Красной Армией Вацетису. По распоряжению Вацетиса Сытин был освобожден из под ареста и отправлен в Москву «в сопровождении», то есть – под конвоем. В Москве за Сытина заступился Троцкий, имевший влияние на комиссию, занимавшуюся делом Сытина (она состояла из одних троцкистов). В результате Сытин был оправдан, то есть официально признали, что он держал в своем штабе белогвардейских шпионов без злого умысла и все ошибки командования совершил также без злого умысла. Троцкий назначил Сытина начальником отдела управления делами Реввоенсовета, на сугубо «техническую» должность, на которой дров не наломаешь. Осенью 1919 года в бытность мою председателем Реввоентрибунала я однажды случайно повстречался с Сытиным.

– Вот видите, товарищ Легран, напрасно вы меня арестовывали, – с укором сказал мне Сытин. – Я ни в чем не виновен, все обвинения с меня сняты.

– Будь моя воля, – честно ответил я, – я бы шлепнул вас, господин генерал, сразу же после того, как вы взяли в свой штаб белогвардейских агентов. И их бы заодно шлепнул. Жаль, не вышло.

Сытин испуганно отшатнулся и ушел от меня быстрыми шагами, едва ли не бегом. Небось, испугался, что я сейчас достану наган и исполню свою угрозу. Признаюсь честно в том, что иногда я жалею, что не застрелил Носовича и Ковалевского (а заодно и Садковского), когда они служили в штабе Южного фронта. Нарушил бы, конечно, революционную законность, но принес бы пользу Революции, спас бы многих красноармейцев, которых погубили эти негодяи. Я однажды произвел подсчет, весьма приблизительный, но все же показательный. Вышло у меня, что только за время службы Носовича в штабе Южного фронта (не считая службы в комиссариате Северокавказского округа) по его вине погибло не менее 7 тысяч человек.[141] Эти жертвы были результатом «ошибок», допущенных штабом фронта (то есть устроенных Носовичем). При попустительстве Сытина, Носович перекладывал свои ошибки на других, чаще всего – на товарища Сиверса,[142] который открыто называл Носовича изменником и отказывался выполнять те приказы, которые считал неправильными. Сытин и Носович называли Сиверса «анархистом», «атаманом» и прочими нелицеприятными прозвищами, намекающими на его мнимую недисциплинированность. А вот товарищ Сталин считал Сиверса надежным, умным, хладнокровным и крайне дисциплинированным командиром. Дисциплина в бригаде Сиверса всегда была на высоте. Из гимназического курса латыни я запомнил выражение: «Рыба начинает пахнуть с головы». Очень верно подметили древние римляне. Все идет с головы, то есть от командира. Если командир слаб, то и отряд у него никудышный. У разгильдяя в отряде будет царить анархия, а вот у такого дисциплинированного человека, как Сиверс, в бригаде всегда был идеальный порядок, любо-дорого видеть. Жаль, что Сиверс погиб, всех погибших товарищей жаль. Смерть его лежит на совести Носовича (и Сытина). Товарищ Сиверс погиб в бою под Желновкой, отражая атаку белоказаков, которые ударили в слабое место красных, открытое им Носовичем.

Той же осенью 1919 года я получил пакет от Сталина. В пакете лежал белогвардейский журнал «Донская волна», который издавался в Ростове.[143] В журнале был напечатан отрывок из воспоминаний Носовича о его работе в Царицыне. К журналу прилагалась записка от Сталина: «Наш старинный „друг“ заделался очеркистом». Журнала я хранить не стал, а вот написанное Носовичем сохранил на память. Врал он беспардонно, хаял большевиков и восхвалял беляков. Красные бойцы и командиры у него были описаны как пьяницы и мародеры, не имеющие понятия о дисциплине. Неудивительно, чего еще можно было ожидать от этого мерзавца? Вот только непонятно, как же эти самые «недисциплинированные мародеры» разгромили все «дисциплинированные» белые армии, которыми командовали такие «орлы», как Краснов, Юденич, Деникин, Колчак и Врангель, а заодно разгромили и сунувшихся им на помощь интервентов? Нескладно как-то выходит, когда «слабые» бьют «сильных». Логики во вранье Носовича нет нисколько, с какой стороны не взгляни. Одно дело, когда такую чушь пишут люди, не нюхавшие пороха, далекие от военного дела. Был у Деникина такой придворный шут, сатирик Аверченко.[144] Тоже писал всякую чушь о советской жизни, в том числе и о красноармейцах. Но ему хоть простительно – штатский человек, в военном деле ни бельмеса не смыслил, пел с чужих слов. А вот Носович превосходно знал, что такое Красная Армия, красные командиры и красноармейцы. Но понимаю, что им руководило. Злоба брала свое, просилась наружу. Где же ее излить, как не на страницах журнальчика?

Не знаю, где Носович сейчас, но крепко надеюсь на то, что он получил по заслугам за все свои дела революционную пулю. Иной «награды» он не заслужил.

Бросать начатое дело на середине не в характере товарища Сталина. Уж если он за что взялся, так непременно доведет до конца. Будучи членом ЦК, членом Реввоенсовета Республики и наркомом по делам национальностей, то есть крайне занятым человеком, товарищ Сталин не забыл о тех, кто помогал Носовичу. Снесарева Троцкому удалось отстоять. Чебышев и прочие арестованные участники заговора на допросах в один голос заявляли о том, что Снесарев, дескать, не знал ничего о вредительстве и саботаже. Под нажимом Троцкого, следствие приняло это утверждение как факт, несмотря на то, что имелись показания Кремкова, в которых утверждалось, что Снесарев о заговоре знал и участвовал в нем. О том же свидетельствовал и Серебренников, который решил не юлить, а рассказать все как было. Но следователи решили, что показания десятка заговорщиков перевешивают показания двух человек, говорящих правду (повторяю – это было сделано под нажимом Троцкого). Снесарев был осужден только в 1930 году, после высылки Троцкого, когда некому стало его защищать. Осенью же 1918 года Снесарев по рекомендации Троцкого был назначен на весьма ответственную должность командующего Западной армией.[145] Те, товарищи, которые знали Снесарева по Царицыну, были крайне удивлены подобным назначением. Даже если закрыть глаза на очевидные факты и допустить, что Снесарев не замечал заговора, находившегося у него под самым носом, то сразу же возникал вопрос – можно ли доверять настолько близорукому в политическом смысле человеку командование одной из самых крупных армии Республики?

Ковалевского расстреляли вскоре после бегства Носовича в середине ноября 1918 года. До тех пор он при покровительстве Сытина оставался начальником оперативно – разведывательного отдела штаба Южного фронта, несмотря на то, что товарищ Ворошилов.[146] Ковалевский так же, как и Носович, готовился уйти к белым, но, благодаря бдительности товарищей из штаба, которые после бегства Носовича были настороже, сбежать ему не удалось. Ковалевский был арестован в тот момент, когда садился в автомобиль в Козлове[147] (там в то время находился штаб) для того, чтобы отправиться на рекогносцировку. При себе он имел секретные документы, которые нельзя было выносить из штаба и которые совершенно не были нужны при рекогносцировке. Наличие документов послужило подтверждением намерения бежать к белым. По приказу Вацетиса Ковалевский был расстрелян в Козлове. Вместе с ним расстреляли и его любовницу Востокову, о которой я уже упоминал. Эта баба оказалась настолько дерзкой, что напала на товарищей, которые вели арестованного Ковалевского по коридору, желая освободить своего любовника. Успела дважды выстрелить, пока ее не скрутили, ранила (легко) одного из товарищей в руку и кричала: «ненавижу вас, сволочей, чтоб все вы сдохли!». При обыске в ящике стола у Востоковой нашли копии стенограмм. По существовавшим в штабе правилам, все стенограммы после расшифровки должны были сдаваться вместе с расшифрованным текстом. Востокова так и делала, но предварительно снимала с особо важных стенограмм копии, которые предназначались врагу. Ковалевский после ареста совершенно пал духом, умолял сохранить ему жизнь, убеждал в том, что он может оказаться полезным (как?). Востокова же вела себя вызывающе, пела «Боже, царя храни», бранилась площадными словами. Товарищи из штаба после удивлялись – откуда что взялось? Была такая тихоня, а тут словно бес в нее вселился.

Чебышев надеялся «пересидеть» опасные времена в Москве, но это ему не удалось. Он был арестован в Москве приблизительно в одно время с произведенным мною арестом Сытина. Вместе с Чебышевым арестовали Лахматова, Серебренникова и еще несколько человек. В том числе и бывшего начальника хозуправления Рождественского, который в июле 1918 года уехал в Москву якобы по болезни. Умно повел себя только Серебренников. За помощь следствию и с учетом того, что за время пребывания в должности начальника адм. управления штаба округа он не успел причинить существенного вреда, Серебренников был освобожден и впоследствии преподавал в Военной Академии.

Не все арестованные заговорщики дождались расстрела. Начальник разведывательного отдела мобилизационного управления (правая рука Ковалевского) Штольцер повесился в тюремной камере вскоре после ареста. Я сомневаюсь в том, что он сделал это добровольно. Скорее всего, он был убит по чьему-то приказу. Штольцер был одним из главных участников заговора. Он не только активно занимался сбором сведений для белых, но и с помощью порученца Носовича Тарасенкова обеспечивал связь штабной контры с московским белогвардейским центром. Штольцер знал все московское подполье и, видимо, кто-то озаботился тем, чтобы он ни с кем не смог бы поделиться своими знаниями.

Тарасенков скрылся еще в июле 1918 года. Уехал якобы в Москву, в Реввоенсовет с поручением от Снесарева и исчез. Вместе с ним уехала и его жена, дочь барона Остен-Сакена, бывшего городского головы Царицына. В суматохе тех дней о Тарасенкове быстро забыли. Невелика птица, хотя, конечно, оголтелый контрреволюционер, доверенное лицо Носовича, его порученец и палач. Чебышев сообщил после ареста, что его племянник Тарасенков бежал к Деникину. Но позднее, уже после того, как Чебышев был расстрелян, Тарасенкова арестовали. Донесла на него жена. Они долгое время (более полутора лет) скрывались в захолустном уголке Вологодской губернии у дальней родственницы Остен-Сакенов. В то время белые взяли власть в Архангельске и шли на Вологду. Видимо, Тарасенков рассчитывал вскоре оказаться у своих. Неизвестно, почему он с женой не отправились прямиком к Деникину или Краснову, но видимо имелись на то какие-то резоны. В начале весны 1920 года, когда Архангельск с Мурманском были взяты Красной Армией, Тарасенков и его жена с чужими документами объявились в Москве и стали нащупывать старые связи. В Москве они крупно повздорили. Тарасенков пригрозил жене, что бросит ее и станет пробираться к Врангелю (больше некуда ему было деваться) в одиночку. Жена обиделась и выдала его чекистам. Я так подробно знаю эту историю, поскольку летом 1920 года меня вызывали из Эривани,[148] где я тогда работал, в Москву для дачи показаний по делу Тарасенкова. Я не сразу узнал его. Вместо бравого красавца офицера, какого я знал в 1918 году, передо мной сидел осунувшийся поседевший мужчина, которому на вид можно было дать лет пятьдесят. На самом же деле Тарасенкову не было и тридцати. Тарасенков пытался все отрицать, признавая лишь факт дезертирства из Красной Армии, но мои показания и показания других товарищей (Скляра, Кремкова), полностью изобличили его. Тарасенкова расстреляли.

В конце июля 1918 года в один и тот же день исчезло несколько сотрудников штаба среднего ранга, в том числе и не раз упоминавшийся мною Козлов. Не было сомнений в том, что они ушли к Краснову. Штабистам нетрудно было запастись документами, которые давали возможность беспрепятственно проникнуть на передовую. Известий о них не поступало, из чего можно судить о том, что они благополучно добрались до своих. Согласно установленному правилу, тела всех убитых при попытке перехода фронта следовало доставлять в Царицын на опознание. То же самое делалось со всеми задержанными перебежчиками.

То, что произошло в Царицыне, послужило уроком для всей Советской Республики. После бегства Носовича отношение к военспецам изменилось. Им перестали доверять ответственные командные посты и использовали в качестве советников или на преподавательской работе. Гражданская война очень скоро выковала когорту красных военачальников преданных делу Революции, которые заменили военспецов.