Сколько я знаю друга своего, не перестаю удивляться простоте и ясности его суждений. Все мирозданье лежит на его ладони и он уверен в его надобности и мудрости. Конечно, обладая самым горьким человеческим даром — иронией, он и в родном селе стоит особняком, и в колхозе тоже, и в семье, пожалуй. И поплатился он не раз за ясность своих суждений, но его не обойти, не объехать нельзя. Он такой есть, и его не переделать.
И еще… он неотрывен от своего Станьевого, от людей, среди которых жил и живет. И уж тем более от своеобразия края, в котором он вырос. Я попытался его представить себе на Вологодчине, на Днепровщине или на Камчатке. Там он сразу потеряет облик, речь свою и, может, даже сам смысл своего бытия. Там есть свои знатоки края, свои мудрецы и острословы, но среди них он обесцветится. Может, и нет, но мне так кажется.
Вот он постоянно возится то у лодки, то с сетками, то мосток у дома подлаживает. А вот в лесу с топором дровосека не могу я его представить.
Последние лет десять мосток у дома Ракиных обсыхает. Мелеет река. Даже лодку вплотную не подтащить. Аркадий с сыном удлинили мосток, пару новых сваек забили.
Появилась в колхозе новая рисоводческая бригада. Государство техникой помогло, нарезали чеки, вода рядом, тепла хватает, научились рыбаки рис выращивать. Аркадий наотрез отказался. «Это, — говорит, — китайское занятие рис растить. Я рыбак. Точка! В лодке родился, в лодке помру».
Сын его Аркадий успел институт мелиорации кончить, вернулся в родное село, в колхозе работает. «Валяй, — говорит отец, — мелиорируй, а меня не трогай и жить не учи. Я прожил. А еще ежели полезете с вашим рисом на рыбные полои[2], я как депутат райсовета на дыбы встану. До Москвы дойду. Я не робкий. Повесил образование на пиджак, думаешь управы на тебя нет? Найдем».
Аркадий семнадцатый над отцом подтрунивает. Смешливый, разговорчивый — весь в отца. И дружба у них хорошая. Только советов не давай. Это мы не любим. А когда мелиоратор еще по селу на хворостине верхом скакал, рассказал мне Аркадий и такую притчу.
Царская икра
— Бывало, раньше как дело было? Солнце греет, вода холодит — значит, начинай путину! Путина — праздник. Давай — бери. Вывешивай флаги, принимай обязательства. Сто двадцать концов сетей, одна лодка-будара, два работника. Я звеньевой, Митька Белухин — весельщик. Вполне управляемся.
Не успели в море выйти, за нами веселый хоровод представителей: колхозный, исполкомовский, райкомовский — народ свой, в сапогах. Попозже портфели подоспеют. Это городские, в щиблетах ходят. Все советы подают: куда какие сети ставить, чего ловить, чего выбрасывать, мера, полумера, количество и качество. Все советы записать — голова кругом пойдет.
Митька парень хваткий, но дурак. Молодой еще, не устоялся. «У нас, — говорит, — Аркадьич, плоховато рыба идет потому, как опыт не изучаем, не обобщаем, в кутец его не складываем».
Давай, Митька, читай, обобщай! Маневрируй орудиями лова, начинай искать перспективные участки, изучать рыбью повадку, манеру и характер обитания в реке и в море. Чему дед учил — забывай начисто. Чего ваш брат корреспондент написал — слушайся! (Поклон в мою сторону.) Не так ли, старый друг? Ты на паркете сетки мечешь — тебе лучше знать.
Тогда так. Я говорю: «Уйдем, Митька, на глубь, на Заветную бороздину! Там поначалу воблу брать будем, потом лещ подойдет».
Митька советов наслушался, опыта начерпался — перечит. «Нет, — отвечает, — по данным промразведки, концентрация информации показывает наличие косяков вблизи меляков».
«На меляках, Митька, только французская закуска прыгает — лягушка».
Много ты, звеньевой, знаешь-понимаешь, — и тык мне в нос газету, «Рыбак дельты». Видишь, пишут: «Отменные уловы берут рыбаки колхоза «Кзыл Аскер», промышляющие на грани мелководья. Используя вековой опыт и достижения новаторов, они за декаду выполнили квартальный план».
И подпись — Иван Кнехт.
«Какой еще Кнехт? Пошто он нужен? На кнехт только чалки набрасывают».
«Это, — говорит Митька, — апсевдоним такой. А за ним кто-то скрытый».
«А ежели не врет, чего скрываться?»