Напоследок его в район бросили. Ну бросили и бросили. Не расшибся. Новая забота у Чуркина. Прислонили его к обществу охраны природы от людей. Спаси и помилуй. Такой наохраняет.

Поначалу он по селам с лекциями прогулялся. Мама родная — семья голодная, чего он только не болтал? Еноты и воробьи, суслики и дети, вороны и саженцы, вода, трава и море — все у него на учете. Все он охраняет и все записывает в красную от стыда книгу. «Поимейте, — говорит, — товарищи, в виду, что лучи советского солнца озаряют нашу счастливую землю и все на ней подлежит охране и приумножению. А вы, товарищи, выйдя на праздник труда, на весенний субботник, мусор с одной улицы на другую перетаскали и успокоились…»

И опять подмигнул мне Аркадий и улетучилась скорбь его…

— А он же, Чуркин, на две войны моложе меня, то есть на восемь лет, и здоров, как мирской бугай. А голосок тонкий, бабий, и жалостливый. Ему прозвище знаешь какое было? Прицепное Орудие. По нему молотилка, веялка, сортировка, сеялка скучали, а он смолоду к конторам прилип. Белый уголь, черное золото, голубые патрули, зеленые дозоры… Пока дозревал, по Бабинскому рукаву на берегах весь лес спилили. Какие ветлы стояли — одни пеньки торчат. Кто велел? Рекомендация лесхоза. Санитарная рубка. Осветляем, просветляем… Старье устарело, исчервивелось — долой. Новых насадим.

Эх, сохранители, да вы сначала новые вырастите, а потом старые пилите. У моего дома тополь-то второй век стоит. Стареет дерево, суховершинность пошла, издуплилось, так что его — под топор?

Полезли мы по осени с Аркашкой, опилили сушняк, две стволеные ветви срезали, срезы краской покрыли, дупла варом залили, купоросом обработали. Ни одного гнезда не разорили, ни лишней ветки живой не тронули — по весне наш старик как на свадьбу вырядился, еще и нас переживет.

Не так ли, друг описатель? Ты тоже все знаешь, понимаешь, Митьки на тебя нет. Тебя, тебя я спрашиваю — ты куда глядел? Ты наше село с пацанов помнишь, что не вступился в газетке за Бабинскую рощу? Не свое? Проглядел… Издаля глядишь. Небось на своем балконе вьюнки насадил. Нюхаешь?

Тогда так. Поплелся я сам в лесхоз, как депутат. Директор — мальчишка, моложе моего мелиоратора. На кудрях фуражка, на фуражке листочки дубовые, под фуражкой трава молодая — беды не знавшая. Я на него и напустил: «Что же вы творите? Облысела река, зрить тошно. Неужто тебя тому в институте учили, чтобы дерева в пеньки переделывать?» Он поначалу опешил, а потом айда в атаку: «Ну, переосветлили. А если рассмотреть вопрос объективно, субъективно, директивно…»

Его же, такого кудрявого, на свете не было, когда я все эти пустопорожние слова выплюнул. Объективно! Объективно-то пеньки торчат. Кладбище вместо леса. Хворостин сухих натыкали, ждут — не зацветут ли по весне?

А у нас на бруствере окопа куст ромашки зацвел весной сорок третьего. Как землю ни уродовали, как ни терзали, а он уцелел. К свету потянулся. Мы, значит, в обороне сидим, а кусточек этот в наступление полез. А огонь не приведи господь. И минометный, и снарядный, и бомбовый осколок бруствер секут градом. Мы, уши к земле прижавши, в окопе отлеживаемся, наблюдаем: заденет нашу ромашку или нет? Первым взводный наш опамятовался, лейтенант Мякинин: «Любуетесь, так вашу перетак? Гадаете? Любит не любит, сшибет не сшибет? Ракин, ты хоть бы догадался — прикрой цветы каской…»

Это как, субъективно или директивно?

Ладно. Поехал я к Чуркину. А как же? Теперь он радетель районного масштаба. Радетель враз глаза под стол спрятал: «Это не в нашей кумпэтэнции, ни в моей власти влиять на гослесхоз. Моя забота пропагандировать закон об охране природы. Пойми, Аркадий Аркадьевич, не могу, мы организация не директивная… А конкретно я на сей день занят разведением оранжереи районного размаха. Прошу, приглашаю обсмотреть… Экзоты юга, переписываемся с ботаническими садами, сами экспериментируем… Вот полюбуйтесь…»

Любуюсь. Хорошие цветки. Вычурные только. Такой краской не прикроешь. Цветки на стебле, как шашлык на шампуре. Выводят их из луковицы, гладиолус называется.

«Эх, пальмы, финики, фисташки! Не надо мне, Чуркин, твоих олухов оранжерейных. Ты мне найди посадочный материал — кольев ветловых. Черенков то есть, я сам с бригадой после спада половодья лес насажу…»

«И кольев у нас, Аркадий, нет. Чего нет, того нет. Мы организация не хозрасчетная, у нас бюджет… У меня у самого душа по хозрасчету скучает… На хозрасчете, дорогой товарищ Ракин, хозяйственнику дышать легче, кислорода больше…»

Вот такой он был Чуркин — экзот юга. Спаси и помилуй. Сгорел на посту.

Будут уходить годы… Будем мы все чаще вспоминать былые времена, ушедших навсегда людей. Так и быть должно. Нынешний день что вспоминать? Вот он — есть, бери его. Начался, идет, а чем кончится? «Утро вечера мудреней, — говаривал Аркадий, — а каков день — к вечеру видней».

Странные мы, право, люди: с высоты достижений века весьма снисходительно относимся к опыту прадедов, к умению плести лапти из лыка или выкладывать вручную кремлевские стены. Да и в простом житейском отношении? Застав правнуков в лучшем случае в зыбках, колыбелях или колясках, прадеды мало что могут поведать им о прошедших радостях и горестях своих. В свою очередь, став прадедами, мы тоже не очень долго задерживаемся в сем бренном мире, который сплетен проще, чем лапоть, но который всю жизнь поражает нас величием своей непостижимости. Но единожды, рассматривая резьбу на оконном наличнике, сделанную дедом, внук поймет вдруг не только узор, но и само течение его мысли.

Как-то, рассматривая окошко на собственном доме, Аркадий шестнадцатый даже крякнул от удивления. И было чему удивляться: «Спаси и помилуй: век глядел, а не видел? Это же не просто финтифлюшки вырезаны. Ну, это — цветки, это — стебли, а промеж них буквы, набок поваленные, спрятаны. Так. Гоже. Это он сам резал… Мать, у нас прадед-то в каком годе помер? Ты на погосте чаще бываешь — там на кресте-то сказано…»

Попел я что-то насчет ветвей генеалогического древа и наследственности, но Аркадий перебил меня насмешливо: «Вот ты всему описание даешь. Кто чего не расскажет, ты все по-своему переврешь. Гоже. Тебе надо…»