Зная вечные причуды своего всемирно известного супруга, Клавдия Ивановна не стала перечить, а только с согласием махнула рукой. От этого легкого мановения ее руки в форточку сейчас же влетели два белоснежных голубя и уселись ей на плечи.
Старый Роман что-то сказал им строго, и голуби послушно вылетели обратно, на улицу.
— Рома, — сказала Клавдия Ивановна обреченно, — тебя знает и любит мир. Ты известен, но ты на пенсии, неужели и теперь будет продолжаться эта несносная жизнь?
— Ступай! — повторил известный и любимый миром муж. — Спеши на свою кухню, там у тебя выкипает суп.
Клавдия Ивановна, что-то вспомнив, засеменила к своим кастрюлям. Подняв крышку одной из них, она испуганно отскочила. Любая домохозяйка покатилась бы замертво, а она — привычная, отделалась лишь легким испугом: из кастрюли выпорхнул еще один голубь и, на лету превращаясь в петуха, устремился в комнату Гордеева-Маржаретти.
— Нет! — воскликнула многострадальная жена. — Нет! Или сейчас, или будет поздно! Я дам бой! — и она устремилась вслед за петухом. — Роман! Неужели шестидесяти полных лет на манеже недостаточно? Неужели на пороге глубокой, почтенной старости…
— Это что еще за «глубокая и почтенная»? Такой не бывает. Клавдя, всю жизнь ты любила выспренние слова. Стоят ли они чего-нибудь в нашем возрасте? Посмотри какой красавец? Гусар, а не петух!
— Жалкий, щипаный шантеклер! — топнула она ногой. — Меня не проведешь. Бройлерный кочеток! Детдомовец с колхозной птицефермы!
— Ничего ты не понимаешь, — Маржаретти довольно рассмеялся. — Это не петух, а истинный Джордано русских деревень! Так сказал неизвестный, но преданный России поэт. Ты посмотри, какая рыжина с отливом!
Мелкорослый беспородный петух, сидевший на люстре, склонил голову набок, почесал шпору о шпору и сказал Клавдии Ивановне торжественно: «Старушка милая! Живи, как ты живешь. Я нежно чувствую твою любовь и память, но только ты ни капли не поймешь, чем я живу и чем я в мире занят».
— Рома, ты уже не можешь чревовещать, как прежде. У тебя сел голос, ты сипишь, и я прошу тебя…
— Это навет! — ответил чревовещатель, обнимая свою преданную супругу. — Я еще кое-что могу!
Два белоснежных голубя возвратились через форточку и сели им на плечи…
С тех пор в комнату мужа Клавдия Ивановна входила только в случае крайней нужды. «О жены! — позволит добавить от себя автор. — Если бы все вы поступали так же! И появлялись бы только в случае крайней нужды — как далеко бы ушло человечество по пути мира и процветания!»
Приковыляв от своей любимой внучки Наташи, взволнованная Клавдия Ивановна решила, что случай крайней необходимости наступил, и, невзирая на колики в почках, решительно распахнула дверь…
Красивый старый Маржаретти сидел на полужестком диванчике, исполнявшем множество должностей: кровати, тринки[8], «китайского стола»[9] и других цирковых снарядов, и надувал большой шар из цветной резины. Другой, уже надутый шар парил под потолком. Со стен улыбались, молили, кривлялись и плакали маски клоунов.
— Рома, к тебе можно? — зная характер мужа, она решила сначала умягчить и удобрить почву, прежде чем бросать в нее столь ценные семена. — О, номер с барселонскими шарами! Коронный номер твоей молодости! Помнишь, какой фурор он произвел в Воронеже в тысяча девятьсот двадцать пятом году!
Гордеев-Маржаретти покосился на нее подозрительно, однако оставил возню с насосиком и миролюбиво проворчал:
— Фурор? В Воронеже? В двадцать пятом году? Во-первых, это не барселонские, а вельверкийские шары; во-вторых, что это за фурор, если он в Воронеже? В двадцать пятом году в Воронеже сгорело шапито. В-третьих, ты все перезабыла! В двадцать пятом я произвел фурор в Лондоне!
— Да, да! Ты еще заслужил гран-при!