На берегу Черного моря мне довелось прожить ровно год. Год — именно тот отрезок времени, который стоит прожить на одном месте. В течение его вы увидите все — весну и осень, лето и зиму… Что же еще? На следующий год все начнет повторяться в извечной последовательности.

Я знал одного старого капитана, он плавал еще на парусных судах. На вопрос, сколько ему лет, он отвечал: «Точно не помню, но восходов триста наберется…» Капитан был с причудами и очень нравился мальчишкам. Мы с восторгом хватались за карандаши и мгновенно соображали, что по данной мере времени капитану не исполнилось и года. Помучив нас немного, старик добавлял: «Да, да, восходов триста наберется. Не меньше! — подтверждал он сердито, — триста раз я пялил глаза, восхищаясь восходом светила у экватора! Вы, милое дурачье, будете завидовать мне всю жизнь? Не стоит — я потерял триста восходов у себя на родине. Когда просохнут ваши сопливые носы, вы поймете тяжесть подобной утраты…»

На берегах Черного моря я встретил более трехсот рассветов. Ну и бог с ними!

Вот только разве рассказать про один?.. Который я искал и не нашел?

Зеленые рассветы редки, как видение блистающих облаков, как противостояния светил или, по меньшей мере, как затмения солнца.

Судьба не обидела меня. Я видел белые ночи, северное сияние, миражи и рефракции, затмения солнца и затмения без солнца, наблюдал хвосты комет и смерчи, которые опрокидывали большие туркменские лодки-аламанки. На Каспии я видел грязевые вулканы и такие восходы, что не раз вспоминал слова старого капитана парусника.

Когда капитан сейнера Алеша Джеваго рассказал мне, что здесь, в этих широтах, он раза два видел зеленый рассвет, я сник от зависти.

В ту пору я увлекался ловом на самодур. Лов этот неинтересен и много раз описан. Рыба на Черном море лучше океанской, но хуже речной или озерной. Исключение — это султанка. Маленькая эта рыбка, как бы сотканная из лучей алого восхода, очень хороша и на вкус, поэтому ее раньше других и съели. Черноморцы называют ее «барабулька» и говорят о ней со вздохом, как мы, каспийцы, — о белорыбице, как в Ханты-Мансийске — о сосьвинской селедке, а в Керчи — о керченской.

Самодурный лов мне быстро надоел, но когда Джеваго рассказал мне о зеленом рассвете, я вновь начал встречать восходы не в постели, а на море или в горах. Я плавал с рыбаками на сейнере «Бетта», и они удивлялись, какого черта меня поднимает с койки, когда еще совсем темно. Я мыкался от Сухуми до Анапы, читал учебники по метеорологии, путался во фронтах окклюзий и вертикальных градиентах — зеленый рассвет стал навязчивой идеей.

Дни, потерянные в поисках зеленого рассвета, не пропали даром. Я заметил и пристально разглядел множество любопытных вещей. Одна из них — «Календарь цветения». В обычном, обывательском представлении время цветения — весна. Это неверно. На юге что-нибудь да цветет на протяжении почти всего года.

В феврале, когда холодно и под Новороссийском свирепствует ветер бо́ра, в укрытиях вдруг неожиданно зацветает миндаль. Цветет он скромно и недолго.

В марте зацветает кизил. В апреле буйно расцветают сады. В совхозе «Михайловский перевал» с покойным корреспондентом «Огонька» Олегом Кноррингом мы сфотографировали нереальный, сказочный сад. В зеленой долине стояли голубые деревья с белоснежными кронами и алыми верхушками их. Все было очень просто: деревья еще в марте были опрысканы химикалиями и поголубели, как на лунном пейзаже. Потом они зацвели, а на восходе, когда солнце еще не осветило долину, верхушки крон пылали алым отсветом зари.

В мае, казалось, цвело все, что могло цвести. Особенно буйно и густо цветет черешня «краса Кубани», ветви ее становятся похожими на толстые церковные свечи.

В июне неприметно зацветает кустарник держи-дерево. Маленькие желтые соцветия по окраске похожи на скромный линялый ситец. В июне и июле соизволят порадовать мир цветением южные экзоты: мимоза, жасмин и другие неженки и капризули. Ну да и бог с ними! Все слишком красивое граничит с наглостью. Жирные, восковые закрутки гладиолусов, например, всегда напоминают мне подделку. Они смахивают на дешевые анилиновые цветы, кои висят на крестах погостов.

Зато в июле в горах появляется удивительный цветок — ясенец. Он живет отшельником и не любит туристских троп. Он ютится на труднодоступных обрывах. Он одинок и независим, как эдельвейс. Недаром в народе ему дали множество имен: горюн, неопалимая купина, волокана, огонь-цветок, изгой. Цветок этот не позволяет себя лапать, он пропитан ядом-диктамнотоксином — и оставляет ожог. В этом я убедился лично. Я ожегся об этот цветок поэтов и неудачников, и след от ожога не проходит вот уже очень много лет. Может быть, когда-нибудь мне об этом удастся рассказать посмешней, пока — не получается.

Казалось бы, в августе успели отцвести и сухие колья в плетнях. Это не так. Надо подниматься выше в горы. Все, что цвело у их подножий в мае, в горах начинает цвести много позже. Недалеко от Марухского перевала, в истоках реки Бзыбь, я встречал обычные незабудки, которые цветут в октябре. Подснежники, наоборот, в горах зацветают раньше. Но мы отвлеклись от темы рассказа.

Потеряв надежду увидеть зеленый рассвет, я начал его отыскивать не только на небосклоне — в оттенках волн, в голубых сполохах ночей, в полете удивительных светляков и даже в глазах встречных женщин.

Матрос с «Бетты» Артем Чарный подсмеивался надо мной:

— Тю! Вин слухае балачки Джеваго? Вин тоби и не це наплетэ. У его з получки усе рассветы зелениють, як скризь бутылку…

За целый год я так и не встретил ни одного зеленого рассвета. Ставриду, которую я ловил с помощью самодура, никто не хотел есть. Даже дворовой кот, которому я клал рыбу под нос, недовольно фыркал и уходил. Было похоже, будто он плюнул на нее и гордо утирался лапой. Я смотрел на этого наглеца, и мне хотелось огреть его сухой веткой. Я вспоминал детство. В детстве, вовсе не для забавы, а для пропитания, мы ловили с мостов воблу. Вобла в тридцатые голодные годы составляла единственный продукт, который доставался без карточек. Ее вялили, коптили, жарили, варили и делали из воблы все, вплоть до киселя. Бабушка называла жареную воблу «пирожки с глазами».