Рыбаков не принято спрашивать об успехах. К чему? И так все ясно: осетра под полой не спрячешь и сазанов за пазуху не наложишь, идет себе человек с рыбалки — на плече удочки, за спиной пустой рюкзак… К чему здесь вопросы?

Другое дело охотник. Тот пустым не ходит. Идет, обвешанный утками, как елка игрушками. И норовит всегда пройти центром города, тяжело ступая, и смотрит он выше голов прохожих.

Меня с охотниками судьба сводит частенько, но писать о них я не собираюсь. У них есть свои бытописатели. Еще Антон Павлович говаривал, что охота похожа на буйное помешательство, рыболовы — иное дело. Это смирные, тихо помешанные люди. Они не палят по сторонам, не лезут в камыши, где и кабану не продраться. Сидят себе на берегу, дремлют, вспоминают, как здорово клевало в прошлом году, а вернувшись домой, рассказывают, что у них украли кукан с рыбой.

Когда Владимир Владимирович явился к месту сбора, все ахнули. Нагруженный рюкзаком, ружьем, какой-то похожей на могильный крест скамейкой, обвешанный патронташами, удавками, термосами и другими непонятными причиндалами, он был неотразим в своем величии. И если бы не потная сияющая физиономия, он претендовал бы на то, чтобы стать четвертым на известной картине художника Васнецова «Три богатыря».

Все его охотничьи аксессуары нас не пугали: пусть таскает их на себе по болоту — вольному воля. Но, к ужасу, впереди него, легкомысленно повизгивая, трусила на поводке собачонка неопределенной масти.

Владимир Владимирович — работник искусства. У него уже намечается брюшко, а в голосе сгустились басовые нотки. Но для меня он по-прежнему Вовка. Старая дружба роднит: вместе сбегали с уроков, поровну получали подзатыльники за излишнюю резвость в отрочестве и по-братски делили двойки, полученные в школе. Поэтому я прямолинейно заявил ему:

— Вовка, отведи, пока не поздно, свою шавку домой.

— Сам ты шавка, — обиделся приятель, — знаешь ведь, что это чистопородный драд-хард.

Чистопородный драд-хард тем временем совался ко всем мокрым носом, путался в ногах, бодро брехал на прохожих и вообще вел себя несолидно. После того как драд-хард оставил у моих ног маленькую лужицу, я совсем приуныл.

— Слушай, — обратился ко мне Владимир Владимирович, — почему ты не любишь животных? Собака — друг человека. Поверь, Дина будет караулить нас на ночевке, а на рассвете я пойду натаскивать ее, и мы не будем вам мешать.

«Провались ты, — думал я в сердцах, — хоть к чертовой бабушке, только бы твоя слюнявая подхалимка не визжала рядом».

— А почему у нее хвост обрублен? — наивно спросил наш третий попутчик, Костя.

— Не обрублен, а купирован, — поправил Владимир Владимирович. — Очень редкая порода: нюх, экстерьер! Чудо!

Когда я высказал вслух мысль о том, что эту чистопородную собачку по ошибке купировали не с того конца, Владимир Владимирович вовсе рассердился.

Склонившись к уху Кости, он зашептал:

— Между нами, ну их, этих фельетонистов, критиков и всех рецензентов, они во всем только и видят недостатки…

Критика в мой адрес была прервана милиционером, стоявшим в дверях вокзала:

— Товарищ, куда вы лезете с собакой?

— Позвольте, это не я с собакой, это собака со мной.

— Все равно, вход на вокзал с животными воспрещен!