– Есть.

– Так зажигай, коли есть. На вас, залетных, батарей не напасешься…

Они спускаются по выщербленным бетонным ступенькам, Юлька – впереди, светя фонариком в левой руке, а правой держась за ржавую трубу-поручень вдоль стены, хозяин – за ней. Юлька знает, что пистолет он по-прежнему держит наготове. Говорят, Палыча пытаются ограбить чуть ли не раз в неделю. Он не единожды просил Макса найти ему в городе патронов к «макару» или запасной ствол. А лучше – и то, и другое. Обещал щедро заплатить. В последний раз Макс пошутил, что, будь у него ствол, он и сам бы грабанул Палыча. С тех пор дорога в продмаг ему заказана: мнительный старик открывает только Юльке. И цены задрал до небес, с-сволочь!

Миновав небольшой коридор, они оказываются внутри склада. Палыч щелкает выключателем на стене. Одной из двух люминесцентных ламп под потолком не хватает – то ли перегорела, то ли вывернута в целях экономии. Но и в ее холодном неживом свете прекрасно видны стеллажи с коробками и банками. Консервированное мясо, рыба, фрукты. Упаковки бутылей с водой. Водка. Крупы. Макароны. Сахар. От всего этого изобилия вокруг к горлу Юльки, как всегда, подступает колючий комок. Она несколько раз сглатывает.

– Ну, чё застыла, как статуя? Говори, зачем приперлась. Продаешь, покупаешь? – Хозяин богатств недружелюбно косится на девушку. Потом запускает руку в открытый мешок на ближайшем стеллаже и, достав горсть изюма, кидает в рот, роняя несколько ягод на пол. Жует, громко чавкая, пуская темную слюну на кудлатую бороду. Борода Палыча напоминает Юльке трехцветную кошку: черные, рыжие и седые волосы. Девушке отчего-то становится невыразимо гадко.

– Покупаю, – произносит она, стараясь выдерживать ровный тон. Палыч такой: только дай ему понять, что тебе что-то по-настоящему нужно, – враз обдерет как липку. – Печенье есть?

– Пече-енье? – Мерзкий старик слегка запрокидывает голову, скалясь в ухмылке. К нескольким зубам прилипли темные кусочки изюма, отчего кажется, что едва ли не половина зубов в его смрадной пасти сгнила. А может, так и есть. Вонь-то какая… – Печенье нынче штука антикварная, девка. Что дашь?

Юлька снимает рюкзак и начинает выкладывать на обшарпанный стол у стены свои богатства. Старик смотрит – сперва с жадностью, потом со все более возрастающей скукой. Слегка оживляется только при виде виски: поднимает бутылку поближе к свету, бултыхает содержимое, потом откручивает крышечку, шумно втягивает ноздрями запах. Юлька задерживает дыхание, сердце радостно колотится. Палыч, хмыкнув, завинчивает бутылку, ставит на стол и категоричным тоном выносит заключение:

– Говно.

– «Глен… фиддик»… – От подступивших слез Юлька выговаривает длинные слова лишь в два приема. – Восемнад… цатилетний…

– Да хоть восьмидесяти! – хмыкает старик. – На хрена мне эта бурда заморская, когда у самого водяры – залейся? Еще что есть?

Больше нет ничего. Опустив голову, роняя слезинки на грязный бетонный пол, Юлька лепечет что-то про дрова. Что она потом отдаст. Найдет и отдаст. Честное слово. Что угодно. А сейчас ей очень-очень нужно печенье…

Как будто сквозь вату до нее доносится:

– …штаны.

– Что?

– Штаны спускай, говорю. И что под штанами – тоже. Или вали отсюда.

Сердце пропускает удар, словно оборвавшись и упав куда-то вниз, в желудок. Чтобы в следующий миг начать колотиться с какой-то истеричной скоростью, словно после бега. Ноги становятся ватными. А руки… руки словно сами тянутся к джинсам. Трясущиеся пальцы никак не могут справиться с пуговицей. Старик мигом оказывается рядом. Тяжело, с присвистом дыша, он с треском расстегивает «молнию» на Юлькиных джинсах и рывком стягивает их вниз вместе с трусиками. Потом, повернув Юльку лицом к стене, толкает ее в спину, заставив упасть грудью на стол. Девушка инстинктивно вытягивает вперед руки, и ее «сокровища» летят на пол. Последней падает бутылка.

«Не разбилась…» – почему-то думает Юлька, пока шершавые пальцы грубо мнут и щиплют ее задницу. Потом к коже прикасается что-то влажное, склизкое и совсем мерзкое, словно гигантская улитка. Хлюпает, елозит, сопит. «Господи! Язык… Он… меня…»

Все заканчивается внезапно. Палыч издает тоскливый полустон-полувой, переходящий в какую-то обреченную, без огонька, матерную тираду. Юлька чувствует, что ее больше не прижимают к столу, но еще несколько мгновений лежит, до конца не веря, что пытка закончилась.

– Хватит телесами сверкать! – устало говорит старик. – Вот же проститутка, а! Слышь?! Одевайся и вали отсюда на …!