«Командует мною совсем как моя родная мать!». И от мысли, что он вновь слышит её голос Петру стало, вдруг, как-то тепло и уютно на сердце. Он внезапно для себя согласился принять эту новую реальность. Ту, где была жива хотя бы его мать. Он вспомнил погибшую жену, пропавшую дочку. Вспомнил слова Веньки, но тот вполне мог просто блефовать и тянуть время, зная, что вот-вот должны подъехать его псы.

Когда Пётр вошёл на кухню, уже одетый в форму милиционера и с наганов в кобуре, дочка критически его осмотрела, а затем удовлетворённо кивнула головой.

– Вот теперь совсем другое дело! – радостно сказала она. – А на своё лицо ты не обращай внимания. Ведь шрамы только красят мужчину! Не с лица же воду пить!

– Мария, я не знаю во сколько сегодня вернусь. Будь умницей, учись хорошо…

Пётр замолчал. В его прежней жизни дочери было всего пять лет, и он не знал, что ещё сказать же, казалось бы, такой взрослой девушке.

– Да ладно тебе, отец! Ведь не маленькая уже! – весело ответила дочь.

Пётр хотел ещё что-то сказать, но только сконфузился, опустил голову и сел за стол. От смущения стал разглядывать кухню. Она разительно отличалась от той, к которой он привык. Выкрашенные тёмной масляной краской стены, эмалированная раковина с медным краном, обеденный стол и две тумбочки у стены, а на них стояли два примуса. Один из них сердито шипел. На нём жарилась картошка. Её дразнящий аромат стоял по всей кухне. Дочка сняла с примуса шкварчащую сковородку. По соседству с примусом, над которым колдовала его мать стоял ещё один. Значит семья Петра в квартире не одна. Дочка поставила на примус на место сковородки кипятить чайник, а сама села за столом, напротив отца и, подперев ладонями подбородок, чуть улыбаясь смотрела на него. «Прямо, как мать в детстве. Она тоже любила смотреть, как я ем!», подумал Пётр, осторожно проглатывая горячую картошку.

– Ты что, сама-то не ешь?

– Ничего, ещё успеется! Вот тебя провожу – тогда спокойно и покушаю.

На кухню, не здороваясь, вошла хмурая женщина неопределённого возраста с покрасневшим лицом и лиловым фингалом под глазом. Она зажгла свой примус, сняла с забитого в стену гвоздя чёрную от нагара кастрюлю и подставила её под кран. Пустив в неё воду, она обернулась. Присмотрелась к Петру и расхохоталась неприятным, визгливым смехом.

– Привет сосед! Во как тебя бандиты-то ухайдокали! И поделом тебе! Люди на жизнь добывают себе еду где и чем могут, а он, ни за что, ни про что, гоняет их в хвост и гриву безо всякого на то зазрения совести! А сам то ты жируешь, соседушка! Вон, картошечку на масле с утреца жрёшь, да не подавишься! А у людей может дети малые не кормлены и сами неделю не жрамши – вот они и ворують!

На кухню вбежал пацан лет десяти в грязной рубашонке и стал канючить у матери еду. Та оттолкнула его от себя. Влепила затрещину и выгнала из кухни.

– Сиди и жди, пока отец чего-нибудь не притащит! – крикнула она ему вдогонку. – Ужо должен, как вернуться! У, ненавижу ваше милицейское отродье! Житья нормальным людям не даёте! Мой вон, как ишак днём на заводе, а ночью, вместо того чтобы дрыхнуть, сторожем вкалывает! А этот, прям как фон-барон какой-то, ночью на чистой простынке спит себе и в ус не дует, как это простому народу-то живётся в вашей поганой стране! Победители! Жрать бы народу чего дали, а то всё пятилетку в четыре года! А толку-то, всё равно все голодные и в рванье ходят, акромя таких вот, как ты и твоих хозяев!

Женщина отвернулась и сплюнула прямо на пол. Затем некоторое время смотрела на Петра и, в конце концов, растёрла плевок рваным тапком и отвернулась. Кастрюля уже успела наполниться, а вода полилась через край. Соседка помянула неизвестную мать и перекрыла воду. Петра аж всего перекорёжило. Но никогда он не воевал с женщинами, а спорить с людьми подобного уровня – это самому опускаться до такого же уровня. Лишь молча взглянул на дочь, но та безразлично махнула рукой и тихонько шепнула:

– Я о твоём подвиге на пожаре, как ты и просил меня, никому не говорила. Так что, пусть себе языком чешет. У неё дом разбомбило, мать парализованая лежит. Как-то даже жалко её. Да и я уже привыкла к её ругани. Кулаками она не машет, только ругается – и то, по пьяне, хотя она, наверное, трезвой никогда и не бывает. Ну, да ладно. Соседей ведь не выбирают!

Пётр чуть не подавился, когда Марья сказала о его подвиге, но расспрашивать при людях он не стал, а вспомнил, как мать ему рассказывала, что сразу после войны их двушку «уплотнили». Подселили одну семью, которая вернулась из эвакуации в Ташкент. Они там всю войну пробыли, а когда приехали, то жить им было негде. Дом их во время бомбёжек сгорел. Вот горисполком и решил, что две комнаты на одну семью – это многовато. Подселёнными оказалась как раз семья Венькиного деда. Позже им дали освободившуюся квартиру этажом ниже, но это было уже потом.

«А этот десятилетний паренёк – значит Венькин отец! Чудеса!», – подумал Пётр. Быстро допил остывший морковный чай с зачерствевшей коркой чёрного хлеба и вышел в коридор. Одел фуражку, посмотрелся в зеркало. Если бы не ожог почти, что на всё лицо, то вылитый дед с послевоенной фотографии, которую он не раз видел у матери в альбоме. Достал наган. Крутанул барабан. Полный. Ну, можно идти на службу! Первый раз, так сказать, в новой для себя роли уполномоченного убойного отдела города Ленинграда.

– Дочка, а где это мой отдел-то располагается? Что-то у меня с головой неладное после ожога творится, – осторожно спросил Пётр, с трудом заставив себя произнести слово: «дочка».

– Может тебе в госпиталь лучше сегодня пойти? Больничный получишь, дома отлежишься? – озабоченно произнесла Мария.

– Нет, нужно идти на работу! Посмотрю: как там дела, а там видно будет! Может потом и в госпиталь загляну. Мазь может какую дадут.