Поначалу бегло осмотрел он всех, кого смог, и принялся распределять по группам. Тех, кто с несерьезными ранами, рассадил на папертях, словно нищих, подаяние просящих. Тех, у кого раны серьезными казались – внутрь храма, где над ними уже и молебны устроили. Ну а тех нескольких, что кости поломали при падениях, разложить по подвезенным заранее телегам.
Затем распорядился он в чанах воды накипятить да снести все запасы ромашки и веников березовых. Все это полетело в бурлящую воду, и вот уже через двадцать минут по площади разнесся одуряющий аромат. В этом настое распорядился пенсионер тряпки вываривать, которые на перевязки шли, да поперву раны по краям обрабатывать для дезинфекции. Сам же параллельно за переломы взялся. И в этот раз повезло ему: не было открытых. Хотя как повезло? Все равно уже на третьем пострадавшем дурнота к горлу подкатила да слабость в руках. Еще двое, и мутить начало, да силы ушли, а на последних двоих и сознание отключилось, да так, что пенсионер, машине, механизму подобно, вправлял кости орущим от боли мужам, совершенно уже не понимая, что да как делает. Уже когда шину последнюю зафиксировал, шатаясь, словно пьяный, прочь от белокаменного двинул, где его за шиворот, как котенка, подхватили сильные руки Тверда да отволокли подальше от места этого в тень.
– Ну ты, чужеродец, и рукаст, – протягивая плошку с холодной водой, уважительно протянул ратник.
– А? – слабо соображая, что происходит вокруг, преподаватель выплеснул студеную жидкость себе в лицо.
– Рукаст, говорю, – улыбнулся Тверд, знаками подзывая дьячка – разносчика воды. – Ты освежись, Никола. Оно видно, что дело ратное тебе чужое. Так ты страх смой с себя. Вода – она что слезы Богоматери. Грехи смывает, да с ними усталость да боль.
– Ей-ей, – потянул назад ведро бородатый мужичок. – Указ княжеский, по два штофа в день божий на мужа!
– Указом княжеским! – не растерявшись, Тверд извлек из-за пазухи берестяной сверток и протянул его служке. У меня, у Владимира Андреевича и у Милована такие только, – усмехнулся он. Дьячок внимательно ознакомился с содержимым и, перекрестившись, оставил деревянное ведерко. – Вишь, – усмехнулся тот, – князь и про это подумал. И мне, и Миловану приказал по сторонам глядеть, и как чужеродец объявится, пуще живота своего беречь.
– Спасибо, – пробормотал его собеседник, погружая ладони в прозрачную жидкость. – Спасибо, – плеснул он себе в лицо воды студеной. И еще! И еще! Усталость и оцепенение действительно отошли, и сознание мало-помалу вернулось, а взгляд прояснился.
– Ну что, легче? – поинтересовался Тверд.
– Да, кажись, – кивнул пришелец.
– Отведай-ка, – перед пенсионером, как по волшебству, расстелился платок, на котором тут же возник кусок черного каравая да плошка с медом. – Ты уж не обессудь, но большего не предложу пока, – виновато развел руками ратник.
– А сам? – взяв дары, тот посмотрел на товарища.
– Да не голоден как-то.
– Точно? – насупился тот.
– Вот те крест, – ратник настолько рьяно перекрестился, что Булыцкий понял, что тот сейчас просто лжет. Даже краюху, похоже, и ту собственную отдал гостю. Оно ведь объявлено с самого начала, что провиант беречь будем как зеницу ока и на каждого, кроме сосунков грудных, – норма теперь.
– Не годится так, – замотал он головой. – Мне половина и тебе половина. Так согласен. Иначе – не обессудь.
– Да что заладил-то ты?
– Или и на это у тебя указ княжеский есть? – сощурившись, в упор на собеседника посмотрел пенсионер.
– Ну нет, – стушевался тот.
– Ну так и бери! – разломив напополам краюху свою, протянул Булыцкий половину товарищу. Тот молча принял ее, оба принялись сосредоточенно жевать хлеб.