Ответственность художника

Четвертого ноября 1941 года я, военный корреспондент газеты «Ленинградская правда», вышел из редакции поздно – сдавал очерк, только что привезенный из траншей переднего края. В ночном черном небе, разлинованном лучами мечущихся прожекторов, с беспокойным, злым однообразием выли моторы немецких бомбардировщиков.

Возникал временами гул и наших патрульных истребителей.

А зенитные пушки били почти без перерыва. От их шквального грома дрожали под ногами примороженные тротуары, осколки гранат со звоном сыпались на крыши окрестных домов.

Прожекторная суетня внезапно прекратилась: добрый десяток столбов ослепительного света скрестился и застыл в какой-то одной, медленно движущейся точке; от этой белой яркости точка вспыхнула серебром – и стал отчетливо виден тупорылый двухмоторный «Хейнкель-111».

Зенитки взревели с утроенной мощью. Но воздушный пират все плыл и плыл на недосягаемой для них высоте, унося ноги из города, в кровли которого он только что швырял фугасные и зажигательные бомбы.

Невыносима была мысль о том, что он уйдет. Пронеслось каких-нибудь несколько секунд, а на набережной Фонтанки уже толпились группки взволнованных ленинградцев. Все с напряжением ждали, чем же это закончится.

«Хейнкель» качнуло порывом какого-то могучего ветра: он клюнул носом и, как сорванный лист, кружа и болтаясь, полетел к земле. Мы радостно кричали, а прожекторы вели его почти до самых крыш, за которыми он упал и взорвался. Сначала в полнеба полыхнуло багровое пламя, а затем по улицам прокатился тяжелый грохот.

Шестого ноября в нашей «Ленинградской правде» на первой полосе был помещен фотографический портрет младшего лейтенанта Алексея Тихоновича Севастьянова: крупные черты лица, смелый взгляд, с особым летчицким шиком выпущенный поверх гимнастерки ворот теплого свитера… Молодой сокол, израсходовав в ночном воздушном сражении весь боезапас, пошел, оказывается, на таран и ударом своего самолета по самолету противника сбил «хейнкель», бомбивший город.

Прошло двадцать лет с половиной, и вновь я увидел волевое лицо Севастьянова. Увидел его в Москве, в день открытия юбилейной выставки художника Анатолия Никифоровича Яра-Кравченко. Это уже была не газетная фотография, а портрет, сделанный рукой юбиляра. Карандашный, торопливый, но очень точный и выразительный портрет героя-летчика. Из рассказов художника я уже давно знал, что этот портрет где-то существует и что сделан он был назавтра после знаменитого тарана, а несколькими неделями раньше под бревенчатыми накатами полевого блиндажа появился рисунок, которому художник дал название «Прием в партию на боевом аэродроме Алексея Севастьянова». Как для летчика было важно не дать уйти восвояси фашистскому молодчику, в канун Октябрьского праздника бомбившему холодный, голодный, но стойко сражавшийся Ленинград… Для художника было важно не упустить время, не дать событиям позабыться и непременно по горячим следам запечатлеть их для современников и потомков средствами искусства.

Почему я так пространно рассказываю о боевом эпизоде давно минувшей войны? Потому что он чрезвычайно характерен для творчества художника А.Н. Яра-Кравченко. Подобно летчику Севастьянову, в ночном военном небе Ленинграда за штурвалом самолета чувствовавшему свою ответственность бойца перед народом, перед всей страной, мастер кисти и карандаша Яр-Кравченко всю свою творческую жизнь чувствует такую ответственность художника, находясь ли возле мольберта, раскрыв ли этюдник или просто блокнот для набросков.

Юбилейная выставка, открытая в связи с пятидесятилетием художника, далеко не в полной мере представляет все то, что создал он за три трудовых десятилетия. Но она красноречиво повествует об основных художнических тенденциях Яра-Кравченко. По выставленным на ней работам каждый может судить о большом пути, проделанном талантливым художником-гражданином. Его, как мы видим, всегда вдохновляла жизнь народа. Еще учась в Академии художеств в Ленинграде, он выезжал в южные промышленные и сельскохозяйственные районы страны – работал над галереей портретов передовых людей производства, строителей социализма в СССР. Одним из первых он побывал на строившейся в ту пору Днепровской ГЭС, на многих заводах, на судоверфях; он встречался с участниками боев на озере Хасан, с героями прорыва и сокрушения пресловутой «линии Маннергейма». В дни Великой Отечественной войны, которую Яр-Кравченко начал солдатом в одной из авиационных частей, защищавшей Ленинград, он создал, как свидетельствует выставка, многие-многие десятки и сотни портретов, рисунков, набросков. Я помню популярные на Ленинградском фронте выходившие в 1941–1944 годах его альбомы: «Летчики-истребители в боях за Ленинград», «Крылатые защитники Ленинграда», «Герои воздушных боев за Ленинград» и другие. Помню, что в 1942 году была выпущена открытка с рисунком Яра-Кравченко и что средства от ее продажи пошли в фонд строительства танковой колонны «Работник печати».

После войны художник тесно подружился с писателями. Думаю, что за всю мировую историю живописи и графики ни один мастер кисти и карандаша не создал столько писательских портретов, сколько создал их Яр-Кравченко. Они исчисляются у него десятками. Ему принадлежит и единственный, сделанный с натуры, портрет одного из самых любимых советской молодежью писателей – портрет Николая Островского. Мало кто знает, что в партбилете Н. Островского была наклеена не фотография с него, а уменьшенная репродукция с этого портрета.

Работа над писательскими портретами в конце концов привела художника к большому, сложному полотну, изображающему вечер встречи писателей на квартире М. Горького в 1932 году и совсем не случайно названному художником и его соавтором А.П. Зарубиным «Ответственность на вас!».

Художник, помня свою ответственность, по-прежнему разъезжает по стране. В последние годы он побывал на стройках гигантских электростанций Волги и Ангары. Несколько месяцев назад я видел его в новом Дворце съездов, в Кремле, где он с увлечением набрасывал пером быстрые, почти моментальные портреты делегатов.

О Яре-Кравченко говорят: «Блестящий рисовальщик, мастер портрета». Это совершенно точно. Прекрасно владея рисунком, он умеет дать очень похожий портрет. Но, будучи художником передового мировоззрения, он вместе с тем умеет проникнуть во внутренний мир человека и сообщить портрету верную психологическую насыщенность. Я храню у себя сделанный Яром-Кравченко в Польше портрет польской женщины Давки, бывшей узницы освенцимского лагеря уничтожения. Портрет хорош по рисунку, по краскам, то есть по форме. Но для меня он особо дорог и тем человеческим содержанием, какое видишь в серых, многое повидавших глазах Давки, исстрадавшейся, но не сломленной, выстоявшей и вновь из смерти пришедшей в жизнь. За внешней формой скрыто так много внутреннего, что, даже только вглядываясь в этот портрет, можно написать роман о жизни польской женщины, как бы олицетворяющей судьбу ее народа.

Яр-Кравченко мастер рисунка, мастер точного мазка. Интересны его поиски цвета и света, особенно в пейзажных работах, привезенных из поездки по Болгарии. Но форма у него никогда не была самоцелью. Она для него, как и для всякого художника-реалиста, только средство передачи содержания, воплощения на полотне взволновавшей его идеи. Художник, который понимает свою ответственность перед временем, перед народом, не уйдет от реализма ни в один из модных «измов». Я не говорю уж о так называемом абстрактном искусстве – его время от времени гальванизируют, оно на какой-то срок пленяет кучку «ценителей» и затем исчезает в преисподней до следующего «пришествия», но даже и простое манерничание якобы «в рамках реализма» – этакие желто-оранжевые пятна, кривые линии, небрежные броски – все это приходит и уходит и не остается.