Книга закрыта, но герои ее не ушли из сознания с последней прочитанной страницей. Перед тобой продолжает жить Федя Казаков, озорной, оступающийся, мальчишествующий (что не так уж и удивительно и не чересчур предосудительно для двадцатилетнего жизнерадостного здоровяка), делающий все с увлечением и все-таки в полном соответствии с правдой жизни и труда в рабочем коллективе, среди старых производственников, людей больших помыслов, в конце концов находящий верную дорогу в жизнь и после немалых метаний и свою любовь – чудесную Сонечку Шипкову.
Я вижу, как живых и металлурга Василия Ивановича, старого рабочего с нелегкой, самобытной натурой, но такого, который никогда не свернет с дороги революции. Вижу человека честнейшей и чистейшей души – старую большевичку Арину Павловну, ощущаю Кузьму Порошина, инженера, который стал партийным работником. Всех их, кто бережно, заботливо, всегда помня о своей смене, помня о великих задачах, какие стоят перед нашей Родиной впереди, воспитывают Федю Казакова – внука Глеба и Даши Чумаловых.
Я бы сказал, что молодой сталевар Федя Казаков – главный герой романа В. Очеретина, хотя автор особо-то не подчеркивает этого. Федя Казаков и главная удача автора. В привлекательном парне умело собраны характерные черты современной рабочей молодежи. Федя Казаков из книжки поможет тысячам сущих Федь лучше разобраться в явлениях жизни, в ее трудных вопросах, меньше ошибаться и скорее находить свою собственную дорогу.
Федя Казаков – благодатный материал для тех литературных критиков, творчество которых продиктовано думами о жизни народной и согрето огнем публицистики. И весь роман дает большой, разносторонний материал для серьезного разговора о жизни. Разве не стоит пораздумать, почему, например, своим партийным руководителем сталевары избирают инженера Кузьму Порошина, а старый партийный работник, человек, казалось бы, с огромным и партийным и жизненным опытом, Михаил Савватеевич Светличный уже не годится в руководители коммунистам цеха? Почему не поразмышлять над сложным характером Василия Ивановича Крутых, над судьбой Арины Бушуевой, над промахами в личных делах Любы Крутых и о множестве других судеб, проблем и вопросов?
Роман «Саламандра», как и всякая иная книга любого автора без исключения, нуждается в критике. Но в какой?
Когда я пишу это «но в какой?», я отнюдь не имею в виду сказать: «в доброжелательной». В конце-то концов, не так уж и важно, «доброжелательно» или «недоброжелательно» относится автор критической статьи к той книге, которую он критикует, стелет он или не стелет словесную соломку наземь, прежде чем повергнуть ниц автора романа, повести, поэмы, пьесы.
Имею я в виду совсем иную критику, критику взволнованную, критику, заинтересованную в том, чтобы литература наша отражала жизнь во всей ее революционной правде великого строительства нового, коммунистического общества, критику активную и убежденную. Такую, которая бы без уверток говорила, что она думает, и доказывала бы это добросовестным анализом критикуемого произведения, без натяжек, без передергивания, без равнодушного жевания авторского текста, особенно бесполезного, потому что при известном навыке жевать можно и справа налево и слева направо – куда и как угодно.
На шоссе Москва – Минск, на прекрасной автостраде, однажды остановились два автомобилиста. Они остановились перед дохлой кошкой.
Один принялся шуметь, что, дескать, это безобразие, куда смотрит Ушосдор, и что это за дорога, на которой валяются дохлые кошки, где, мол, тут дорожный мастер, где жалобная книга, в министерство надо писать и т. д. и т. п. Он, наверно, возвратясь домой, и по сей день клянет Минское шоссе – такое отвратительное, что на нем дохлые кошки валяются.
А другой эту кошку сбросил ногой в канаву, и на прекрасном ровном асфальте не осталось и пятнышка. Семьсот километров чудесной дороги!
Не скрою, в романе В. Очеретина я споткнулся о дохлую кошку – шпионскую историю Павла Пономарева. Я не смог столкнуть эту кошку в канаву, потому что не являюсь автором романа и не могу в нем распоряжаться, как тот автомобилист на шоссе. Но я обошел краем несколько неудачных страниц, и течение реалистического, правдивого романа они для меня не преградили.
Шпионство Павла Пономарева – не само по себе, а в том виде, как о нем рассказано у В. Очеретина, – тело в романе инородное. Что правда, то правда. Такой, до случая законсервированный агент врага, очевидно, мог быть в жизни. Два мира противостоят один другому. Мир социализма своими успехами приводит в ярость князей мира капиталистического. Мир капиталистический готов на все, мы знаем тысячи примеров этого. Но в реалистическом повествовании рассказывать о подобном шпионе надо, видимо, по-иному – не в детективном плане, а в плане реальных столкновений этого завербованного предателя с людьми, в среду которых он проник, заглядывая в его психологию, в его внутренний мир.
А в данном романе шпионаж Пономарева вообще ни к чему. Разве это сказывается как-то на жизни, на судьбах Феди Казакова, Василия Ивановича Крутых, Кузьмы Порошина? Могут сказать: а на судьбе Марианны, выходящей замуж за Пономарева, сказывается; на судьбе полюбившей его Любы Крутых и еще нескольких обманутых женщин – тоже. Но что сказывается? Принадлежность Пономарева к шпионажу? Нет же! Сказывается его отвратительная человеческая сущность. А карьеристами, развратниками, людьми черствыми, эгоистичными, говорящими одно, делающими другое, готовыми на все ради своих корыстных, личных целей, разве только шпионы бывают? К сожалению, не только.
Автору романа очень легко покончить с несколькими неудачными страницами. Шпионажа не надо, а вот дрянная натура Пономарева пусть остается. Все равно в большом, живущем светлыми идеями коллективе такой человек, если не сумеет переосмыслить свою жизнь, непременно придет к краху. Люди разберутся в нем, они не захотят, чтобы ими руководил карьерист, эгоистичный, злобный, дрянной корыстолюбец. Потерпит он крах и в семейной жизни: волевая, прямая, гордая Марианна уйдет от него рано или поздно и без его шпионства.
Шпионство Пономарева даже не линия в романе, которую надо «вынимать», – никакой линии тут не прослеживается, – а просто несколько изолированных от всего остального страниц. Так об этом бы и сказать автору, пусть бы подумал, как исправить изъян в хорошей книге. Но можно ли, опираясь на эти несколько случайных страниц, перечеркнуть все большое, многолетнее литературное шоссе автора в несколько сотен страниц!
У нас много говорят о современной теме, о том, что «теория дистанции» вредна. Но, с одной стороны «призывая», а с другой стороны «клеймя», достигнешь не очень многого. Надо поддерживать то, к чему призываешь. За два только последних года в литературе сделано немало. На свет появились умные, хорошие, с волнением и с большим мастерством рассказывающие о современной жизни романы Федора Панферова «Раздумье», Мирзо Ибрагимова «Слияние вод», Галины Николаевой «Битва в пути», Анатолия Калинина «Суровое поле», Антонины Коптяевой «Дерзание», Петруся Бровки «Когда сливаются реки», Шарафа Рашидова «Сильнее бури», Николая Шундика «Родник у березы», Григория Коновалова «Истоки», Николая Коляструка «Черемшанские были» и много других, особенно в братских национальных литературах. Ну и, конечно, роман «Саламандра», о котором идет речь.
А о многих ли из них критика поговорила по-настоящему, не отписочно, не в порядке приколачивания инвентарного номерка для определения, где роману стоять, на какой полке: поблизости от тех, о письме которых непременно говорят «художественно», или на каком-либо среднем, «полухудожественном» рубеже, а то, может быть, и туда – в литературный морг? Вокруг многих ли из этих произведений скрестились шпаги критиков-публицистов, копья критиков, в своей работе опирающихся на глубокий, научный анализ.
Можно, например (такие идеи постоянно на протяжении многих лет витают в воздухе), затеять какой-нибудь диспут, устный или печатный, на тему примерно такую: «Проблема романа о современности». А что это даст? В некоторых крупных писательских организациях пытались уже дискутировать подобную тему в столь необъятно широком плане. Добра н получилось. Расплывались, ибо еще давно сказано: «Нельзя объять необъятное». Будут беспорядочно-отрывочные выкрики: «Это то, а это не то»; «Это художественно, а это не художественно». Охватить богатейшие, сильно выросшие литературы всех республик не удастся, дело сведется опять к пресловутой «обойме», в которой утвердят «достойных» и из которой извергнут «недостойных».
Опыт Московской писательской организации показал, что более глубокий и содержательный разговор даже об общих проблемах литературы получается тогда, когда по-настоящему заинтересованно и горячо обсуждают конкретные произведения, не скопом, а поодиночке. За шумихой безбрежных дискуссий из разговора обычно выпадают многие замечательные книги, которыми по сути-то дела и определяется главная линия развития советской литературы, о которой нельзя никогда забывать. У нас о некоторых молодых говорят иной раз: «О, это наш, советский Чехов!», «О, это наш, советский Бунин!», «О, это явный юный Хемингуэй!» Говорят это серьезные люди, и говорят так, будто уж очень хорошо быть двойником кого-либо. У нас уже ведь есть Чехов: Антон Павлович. Есть и Иван Алексеевич Бунин. Своим путем идет и Хемингуэй. И как бы старательно ни подражать Чехову или Бунину по форме и по содержанию, из двух Чеховых, «прежнего» и «нового», в литературе останется все-таки тот, «прежний», Антон Павлович. То же и с Буниным: «молодого» все-таки переживет «старый», Иван Алексеевич. После Шекспира было много могучих драматургов, своими творениями ничуть не меньше, чем Шекспир, потрясавших сердца людей. Но по-своему, своими средствами, своим неповторимым и неповторяющимся талантом. А тех, которые подражали Шекспиру (их тоже было великое множество), мы не помним.
Учиться у мастеров – это одно, а повторять их, подражать им – совсем другое. Даже в школе учатся не для того, чтобы потом всю жизнь повторять сказанное учителем, говорить его словами.