– Выходит, не затопили твои Шатрищи? – спросила бабушка, озираясь.

– Затопили, да не совсем.

– Почему не совсем?

– Кто ж его теперь знает? То ли инженеры ошиблись, то ли воды не хватило – не рассчитали. Две улицы смыло.

– А чего ж люди потом не вернулись? – не унималась Марья Гурьевна.

– Куда? Полдеревни-то как корова языком слизала. Да и война началась. Немцы Калинин взяли. Мужиков на фронт подчистую забрали. А бабы к колхозу приписаны… Попробуй-ка трудодень прогуляй! Не до возвращения…

– Ну, да… Мы тоже тогда в цеху ночевали. Дочки неделю одни-одинешеньки сидели. А потом?

– А потом – суп с котом. Кому после войны возвращаться-то? Эх… Вон, Нюр, видишь дуб. – Жоржик указал мундштуком на большое дерево с кряжистым стволом. – Там раньше дома стояли, а теперь – Волга!

Словно в подтверждение этих слов прохрипел близкий гудок, и над березняком медленно проплыла белая рубка буксира-толкача с высокой мачтой, опутанной проводами. Отчетливо были видны развешенные на веревке тельняшки, семейные сатиновые трусы и черные расклешенные брюки. Рубка ненадолго скрылась за широкой, непроницаемой дубовой кроной, потом появилась вновь и стала удаляться. Река и в самом деле была совсем рядом.

– А вон там, на пустыре, мы в футбол гоняли. Мяч самодельный – старый кожух, паклей набитый. А там цыгана до смерти забили: лощадь со двора хотел свести. Зарыли подальше в лесу. Говорят, он перед смертью нашу деревню проклял. Тогда все только посмеялись…

Казалось, Жоржик, рассказывая о Шатрищах, не сидит на песчаном взгорке, а медленно идет по всамделишной улице, которую мы с бабушкой просто не видим… Односельчане кивают ему из открытых окон, пьют вприкуску красный чай, подливая кипяток из начищенных самоваров, отдуваются, вытирая со лба пот, зазывают прохожего земляка в гости. И ни одна собака не тявкнет из будки: понимают лохматые сторожа – свой идет, односельчанин…

Дед курил, меняя в мундштуке сигарету за сигаретой, прерывисто дышал и рассказывал, рассказывал: про кузнеца Никулина, который вернулся с германской инвалидом и сковал себе такую железную ногу, что из Твери врачи приезжали – поучиться. Про мироеда-процентщика Маканина, которого всей деревней смехом-прибаутками провожали в Сибирь с многочисленным семейством. Жоржик показал место, где убило молнией беспутную женку, в грозу наладившуюся к полюбовнику-агроному. Потом мы пошли к Волге и остановились возле дуба. На краю обрыва стало видно, что половина толстых, извилистых корней висит в воздухе, и самые тонкие окончания слегка шевелятся на ветру, словно ища невидимую опору.

– Ишь, как подмывает! Скоро упадет! – вздохнул Жоржик. – В другой раз придем – уж и не будет его…

Справа, вдалеке в торфяной дымке едва виднелись наши Селищи. На другом берегу в Волгу впадала река со странным названием Нерль, образуя широкий залив, из которого выскочила дюралевая моторка. Задрав нос и вспенивая воду, она помчалась в сторону Кашина. Я посмотрел вниз: под обрывом тянулась узкая полоска серого песка, испачканного мазутом, а на берег медленно накатывались жирные черные волны. Пахло нефтью. Даже всегда белоснежные чайки, парившие над грязной водой, выглядели чумазыми…

– Так Волгу-матушку испоганить! – вздохнул Жоржик, потом показал на камень, едва выглядывавший из ноздреватого мазутного месива. – Видишь?

– Вижу, – ответил я.

– С него я в детстве рыбачил. Он тогда лишь одним краешком в воду заходил… Рыба кишмя кишела, пока плотину в Угличе не построили. Еле ведро с лещами домой в горку тащил. Плотву и ершей сопливых за рыбу не считали, их даже кошки не ели – брезговали. А если повернуть туда, – он махнул рукой влево, – часа за четыре можно на подводе до Кашина добраться. Богатый городок! Купеческий. Храмов не счесть. Стоит на реке Медведице, как в петле…

…Под вечер мы вернулись домой, набрав вместо грибов полные корзины вишен и зеленых яблок на варенье. Жоржик устало лег на кровать, приложив мокрое полотенце к сердцу. Бабушка испугалась и отправила меня в медпункт за ландышевыми каплями. Я одним духом добежал до избушки с красным крестом на двери, осторожно постучал и вошел в комнату, пахнущую лекарствами. Очкастый фельдшер, в белом халате и шапочке, сидел за столом и сам с собой играл в шахматы. Он как раз замер с турой в руке и, увидев меня, погрозил пальцем, мол, не мешай делать ход. Ожидая, пока доктор найдет на доске место для ладьи, я огляделся: на стенах висели разные медицинские плакаты. На одном была изображена женщина в белом халате. На плече – сумка с красным крестом, а ниже крупно написано: «Врач – друг народа». На втором плакате с помощью доходчивых картинок показывалось, как нужно правильно откачивать утонувшего, который, весь синий, лежал раскинув руки, пока ему делали искусственное дыхание. С третьего листа, прилепленного к стене, печально смотрела желтолицая девочка с бантиками, и большие черные буквы предупреждали: «Осторожно, гепатит!»

Наконец, фельдшер с мстительной усмешкой воткнул черную туру в расположение белых, и обернулся ко мне:

– Ну-с, что с тобой, пионер? Перекупался? Или опять волдыри натер?