Каждому не по себе бывает у постели больного. Не находишь темы для разговора, уходят куда-то слова, не скажешь ничего значительного. Но с Владимиром Алексеевичем всегда бывало весело. Не успел я с порога произнести слов приветствия, как он сейчас же узнал меня по голосу, оживился, быстро приподнялся на локте и протянул руку с приветливой и вместе с тем радостной улыбкой. У кровати стул, я присел.

Вошла Надежда Владимировна, его дочь, с ярким букетом астр и поставила их на тумбочку.

Он по-ребячьи обрадовался этому вниманию и сейчас же с его уст срываются стихи:

Цветы осенние милей Весенних первенцев полей!..

— Как вы себя чувствуете? — спрашиваю.

На этот вопрос он мужественно и с тем же веселым лицом отвечает:

— Нахожусь в блаженном успении…

Шутливый ответ всегда готов сорваться у него с языка. Профессор Одинцов, удаливший ему остро болевший глаз в клинике, пришел на другой день в палату узнать, в каком он состоянии.

— Спасибо, вы удалили мне глаз, и я увидел свет, — ответил Гиляровский.

Глухота для такого человека, как он, впаянного в жизнь всем своим существом, наблюдательного, всем интересовавшегося, была ужасным недостатком. Но и тут он стоически отшучивается:

— Ничего… Меньше буду слышать глупостей. Перед посетителем все тот же большой, интересный человек. Всякий, кто приходит его навестить, приносит с собой к постели больного оживление; посещения создают как бы ветер, струю свежего воздуха, наполненную кислородом, ударяющую в потухающий костер, и больной начинает пламенеть, искриться… Блестками остроумия сверкает речь Владимира Алексеевича. На вопрос: «как вы себя чувствуете?» — у него уже готов ответ. Он декламирует:

Пусть смерть пугает робкий свет, А нас бояться не понудит: Когда живем мы, — смерти нет, А смерть придет, — так нас не будет.

Голос у Владимира Алексеевича еще сильный, властный, способный на атаманский окрик, и его тонко отточенные строки бодрят. Он каждый раз найдет сказать что-то заметное, новое, реже серьезное, чаще шутливое. Заговорил о врачах:

— Банки прописали. — По его лицу пробегает тонкая, ироническая улыбка. — Ухандакался. Сколько было силищи, и какой! Думал, что памятник Минину и Пожарскому раньше меня развалится.

Показав мне рукой наклониться к нему ближе, он шепотом спрашивает:

— Есть здесь кто-нибудь?

— Нет, никого, — отвечаю ему, — мы одни.

— Никогда не думал, — говорит он, — что так долго придется валяться…

Он роется в бумагах на тумбочке, достает лист и просит прочитать.

На листе стихотворение. Читаю:

Я вижу даль твою, Россия, Слежу грядущее твое, Все те же нивы золотые, Все тот же лес, зверей жилье. Пространства также все огромны, Богатств на миллион веков. Дымят в степях бескрайних домны. Полоски рельсовых оков Сверкают в просеках сосновых И сетью покрывают дол, И городов десятки новых, И тысячи станиц и сел. Пески немые Туркестана Покрыты зеленью давно, Их с мрачной джунглей Индостана Связало новое звено. Покой и мир. Границ казенных Не ведает аэроплан, При радио нет отдаленных, Неведомых и чуждых стран. На грани безвоздушной зоны При солнце и в тумане мглы Летят крылатые вагоны И одиночные орлы. То там, то здесь дымят гиганты, Солончаки рвут трактора, Изобретатели — таланты, Еще незнамые вчера, Сегодня украшают сферы, Рвут стратостаты стратосферы… А под Москвою — в путь подземный Незримо шествует метро…

— Набросал, — говорит он, — начал давно, а закончить… не успел… нет…

Больше двух месяцев я не видел Владимира Алексеевича, выезжал из Москвы по разным делам, был в Кисловодске.