— Фабри, а ты пробовал не перевоспитывать туристов?

— Как? — удивляется Фабрицио. — Они же приехали в Италию, и я должен дать им Италию. И потом, их уже слишком много.

Туристов действительно стало слишком много. Теперь к нам летают лоукостеры из всех стран, в том числе из России, огромные круизные лайнеры — выше самых высоких небоскребов — стоят в Порто Антико, заслоняя горизонт. В субботу по Старой гавани маршируют такие же колонны, как когда-то я видела в Риме. Сейчас они, наверное, везде.

Теперь и супермаркеты работают до самого позднего часа, и ограничение введено на продажу алкоголя после восьми (только в центре), и всё больше кафе и ресторанов даже не пытаются применять философию «я должен им дать настоящую Италию».

Медленно живущая страна, умеющая наслаждаться своим солнцем и морем, в которую я приехала 12 лет назад, постепенно исчезла, осталась лишь на выцветших картинках.

На нашей улице раньше только марокканцы и бенгальцы изо всех сил зарабатывали деньги. Теперь они выбились в самую нижнюю прослойку среднего класса, водят детей в итальянские школы, ходят на собрания жильцов, владеют собственностью. Они научились крепко держаться за права среднего класса — как минимум за то, чтобы не работать по ночам. А вот итальянские супермаркеты, наоборот, чтобы выжить, должны были всё дальше и дальше отодвигать час закрытия.

Я еще помню, как мы однажды обегали весь центр, заходя в самые невероятные места в поисках футболки для нашего друга Ден Юрича: воскресенье, открыты только китайцы, у них одежда только на самих себя или маломерных итальянцев, а Денис Юрич — настоящий русский казак: широк в плечах и мощен телом. Китайские футболки на нем трещали по швам, или обтягивали его, как балетное трико. «В таком можно только на гей-прайд ходить», — смеялась его красивая жена.

Сейчас не было бы у нас ни веселья, ни приключений — большие магазины открыты и в воскресенье: «Bershka», «H&M», «Pull&Bear» блистают витринами, зазывают кондиционированным воздухом.

Словом, всё теперь здесь как у всех.

Так же, как венецианцы или флорентийцы, мы, передвигаясь по городу, прокладываем теперь свои собственные нетуристические маршруты, так же, как и они, мысленно рисуем сложную карту с последними островками «настоящей жизни» — с правильным кофе и правильной пастой, с ужином вечером и обедом днем. Таких мест становится всё меньше, и всё чаще кажется, что ты оказался индейцем в резервации, чьи границы неумолимо сужают бледноногие пришельцы.

Но солнце пока еще светит, и море пока еще бьется о берег, и туристы пока еще не знают, где находится твоя секретная, самая любимая скала.

— А ты знаешь, что мои русские друзья уверяют меня, что Италия — рай? — спрашиваю я.

Фабрицио наконец-то отнес немкам их несчастный капучино. И заодно сделал мне кофе. Мы стоим в дверях его кафе и щуримся на солнце. Жизнь не так уж и плоха.

— Да ладно?

— Правда-правда.

— М-м-м, и вот эта вот наша жизнь — это жизнь в раю?..

— Ага.

Жаль, что мы оба давно не курим. Здесь следовало бы набить крепким табаком трубку моряка, и смотреть сквозь клубы дыма, как твой корабль входит в порт приписки после дальнего странствия. Всё то, да не то.

— А ты предложи им поменяться, — говорит Фабрицио. — Пусть поживут у тебя, а ты наконец-то поедешь в Москву, как ты хотела.

— Давно предлагаю, только что-то никто пока не хочет. Только на каникулы.