АНДРЕ ЖИД

«ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКИ»

Сомневавшийся в стольких вещах на свете, Андре Жид, кажется, ни разу не усомнился в одной неистребимой иллюзии — свободе воли. Он верил, будто человек может управлять своими поступками, и отдал исследованию и обновлению морали не меньше сил, чем трудам и радостям литературы. Жид родился в Париже в 1869 году, при Второй империи. Получил протестантское воспитание, первой книгой, прочитанной им со страстью, было Четвероевангелие. Застенчивый и немногословный, он посещал вторники у Малларме, где мог беседовать с Пьером Луисом^{193}, Полем Валери, Клоделем и Уайльдом. В первой книге, «Les cahiers d’André Walter»[166] (1891), он еще пользовался узорчатым слогом символистов. Томик принадлежит не столько автору, сколько его эпохе. Потом и до конца он уже следовал добрым традициям прозрачной прозы. После важнейшего для него пребывания в Алжире Жид опубликовал в 1897 году книгу «Les nourritures terrestres»[167], где превозносил плотские желания, не стремясь, впрочем, полностью их удовлетворить. В позднейших книгах, перечислять которые было бы слишком долго, он исповедовал чувственные удовольствия, независимость от любых моральных предписаний, переменчивую «свободу» и незаинтересованное действие из чистой прихоти. Почему не раз обвинялся в совращении юношества.

Его любовью была английская литература; Виктору Гюго он предпочитал Джона Китса. Он сознавался, что слушает негромкий голос Китса с большим чувством, чем ораторский и пророческий тон Гюго. В 1919 году он стал одним из троих основателей «Нувель ревю франсэз»^{194}, лучшего литературного журнала в нашем столетии.

Андре Мальро написал, что Жид — самый важный из наших современников. Жид, как и Гёте, — не в какой-то одной из своих книг, а в их совокупности и различии.

Самый знаменитый среди романов Андре Жида — «Les faux monnayeuers»[168], занимательная и восхитительная повесть, включающая в себя анализ повествовательного жанра. «Journal»[169] отражает разные этапы его стиля. В 1947 году, за год до смерти, ему была единодушно присуждена Нобелевская премия.

РОБЕРТ ГРЕЙВС

«ГРЕЧЕСКИЕ МИФЫ»

Замечательный во всех своих разноликих проявлениях поэта, исследователя поэзии, восприимчивого и просвещенного гуманитария, романиста, рассказчика, мифолога, Роберт Грейвс — один из самых оригинальных писателей нашего века. Он родился в Лондоне в 1895 году. Среди его предков был немецкий историк Леопольд фон Ранке, чью всеохватывающую любознательность он, вероятно, унаследовал. Ребенком он получил в усадебном парке благословение Суинберна, получившего благословение Лэндора, получившего благословение доктора Сэмюэла Джонсона. В годы Первой мировой войны Грейвс сражался в рядах знаменитого полка королевских уэльских стрелков. Данный период его биографии отражен в книге «Goodbye to All That» («Прощание co всем этим»), вышедшей в 1929 году. Он одним из первых увидел в написанном Джерардом Мэнли Хопкинсом уникальную ценность, но не соблазнился ни его метрикой, ни аллитерационным стихом. Грейвс никогда не старался быть современным и считал, что поэт должен писать сам за себя, а не за целую эпоху. Он наделял сакральными чертами каждого занятого искусством, которое было для него единым и вечным. Не верил в литературные школы и манифесты. В «The Common Asphodel»[170] (1949) покусился на авторитет Вергилия, Суинберна, Киплинга, Элиота и — что уже гораздо понятней — Эзры Паунда. Его главная книга «The White Goddess»[171] (1946), претендующая на роль первой грамматики поэтического языка, на самом деле — великолепный миф, то ли отысканный Грейвсом, то ли Грейвсом придуманный. Белая богиня его мифа — это Луна; по Грейвсу, западная поэзия представляет собой лишь разветвления и вариации этого сложного лунного мифа, ныне восстановленного им в целостности. Он хотел вернуть поэзию к ее магическим истокам.

Сейчас, когда я пишу это предисловие, Роберт Грейвс, окруженный любовью близких и почти свободный от своего как бы уже забытого смертью тела, угасает на Мальорке в спокойном упоении жизнью, близком к счастью.

Для всех эллинистов, включая Грималя, мифы; которыми они занимаются, — попросту музейные экспонаты либо забавные старые сказки. Грейвс исследует их в хронологии, ища за различием форм постепенное видоизменение живых истин, которых не стерло христианство. Это не словарь, это книга, охватывающая века и соединяющая в себе воображение и природу.

ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ

«БЕСЫ»

Как первая встреча с любовью, как первая встреча с морем, первая встреча с Достоевским — памятная дата в жизни каждого. Обычно она относится к юношеским годам: зрелость ищет и находит авторов более уравновешенных. В 1915 году, в Женеве, я с жадностью проглотил «Преступление и наказание» в легко читаемом переводе Констанс Гарнетт^{195}. Роман, в центре которого — преступник и проститутка, навел на меня не меньший ужас, чем обступавшая со всех сторон война. Сын военного хирурга, погибшего от руки убийц, Достоевский (1821–1881) знал в своей жизни бедность, болезнь, тюрьму, ссылку, безоглядную преданность литературе, путешествия, страсть к азартным играм и, в самом конце, славу. Исповедовал культ Бальзака. Как члена тайного общества его приговорили к повешению. На эшафоте, где уже нашли смерть его товарищи, ему был изменен приговор, и Достоевский провел на каторжных работах в Сибири четыре года, о которых не забывал потом никогда.

Он изучал и пересказывал утопии Фурье, Оуэна и Сен-Симона. Был социалистом и разделял идеи панславизма. Достоевский представлялся мне своего рода неисчерпаемым божеством, способным понять и простить все живое. Странно, что порой он опускался до обычной политики, чье дело — лишать прав и клеймить позором.

Взяться за книгу Достоевского — значит очутиться в огромном неизвестном городе или в гуще битвы. «Преступление и наказание» открыло мне совершенно неведомый мир. Но когда я начал читать «Бесов», произошло что-то странное. Я почувствовал, что вернулся на родину. Степь в этом романе была вроде нашей пампы, только увеличенной в размерах. Варвара Петровна и Степан Трофимович ничем, кроме непроизносимых имен, не отличались от двух безалаберных аргентинских стариков. Книга начиналась так оживленно, как будто рассказчик не знал о ее трагическом конце.

Во вступительной статье к антологии русской литературы Владимир Набоков пишет, что не нашел у Достоевского ни одной страницы, которую мог бы отобрать. Это только значит, что о Достоевском следует судить не по отдельным страницам, а по совокупности страниц, составляющих книгу.

ЭДВАРД КАСНЕР и ДЖЕЙМС НЬЮМЕН

«МАТЕМАТИКА И ВООБРАЖЕНИЕ»

Будь человек бессмертен и приговорен к вечному заключению в безвыходной темнице, он даже там сумел бы постигнуть всю алгебру и геометрию, начиная со счета на пальцах и кончая бесподобным учением о множествах, а то и больше. Примером здесь может служить Паскаль, в двенадцатилетнем возрасте самостоятельно решивший тридцать теорем Евклида. Математика — наука не эмпирическая. Мы интуитивно знаем, что три плюс четыре равно семи, и не нуждаемся в доказательствах этого с помощью молотков, шахмат или шашек. Гораций, пытаясь изобразить невозможное, говорил о черных лебедях; сумрачные стаи лебедей бороздили в это время заводи Австралии. Гораций об этом не догадывался; но узнай он об их существовании, «он тут же понял бы, что, сложив трех этих мрачнецов с четырьмя, в итоге все равно получит семь. Расселл писал, что вся обширная математика есть лишь обширная тавтология и слова «три плюс четыре» — это просто еще один способ сказать «семь». Так оно или нет, воображение и математика не противостоят друг другу; они взаимодополнительны, словно скважина и ключ. Как и музыка, математика вполне может обойтись без внешнего мира, чьи пространства в себя включает и чьи тайные законы исследует.