— Девушки сладости рады обычно, — глумится он надо мной, зная, что суть свою истинную по приказу норта я не смею показывать. Хочу ему в ответ лишь дерзить, но при Тарруме я не решаюсь.

— Обычно не значит всегда, — откликаюсь, игнорируя колкости неприятеля.

Пригубив вина, норт откладывает письмо и тут же сжигает, поднося его к горячей свече. Вечером его лицо кажется особенно бледным, подобным неживой восковой маске. А на ней зияют непроглядно-черные глаза и смотрят пристально, щурясь недобро.

Когда ужин оканчивается, норт встает, но походка его нетверда. Напоследок в глазах его замечаю лихорадочный блеск, а на щеках — нездоровый румянец.

Провожаю взглядом его удаляющуюся фигуру, впервые за время, проведенное с ним, чувствуя прекрасное злорадное чувство — радость победы. Ловлю заинтересовано-лукавый взгляд. Молчун мне дарит кривую усмешку и, пока никто не видит, салютирует хрустальным бокалом. Пальцы его, прижатые к узорчатым стенкам, хранят все тот же горьковатый, едва уловимый приторно-чарующий запах, что был в серебряном кубке Ларре.

И я позволяю себе улыбнуться. Кто ж знал, что Таррум не одной только мне досадил?..

В мутно-белом тумане отныне виднеется все для него. Неловкой поступью Ларре сначала направляется в свои покои, затем оседает, теряя дух. Его тут же под руки подхватывают — и думается ему, что это Аэдан — воин, которому верит больше других. Но все же чувство доверия Тарруму не знакомо, он привык ждать предательства от всех, кто вокруг.

И чудное дело, недуг напал на Ларре внезапно, как странный ужин прошел. Набросился, легко пробивая защиту. А сначала нахлынула на него легкая слабость, потом его одолел страшный озноб. И в мозгу все стучит чужое, тревожное: «Вино отравлено было… Яд!». А еще слышится яростный крик: «Лекаря! Немедленно!».

Но Ларре уже глубоко ныряет, с головой погружаясь во влекущий за собой тягостный бред. Тело горячее его, словно в огне. Будто под ним — раскаленные угли. Перед собой видит разноцветные пестрые пятна, и кружатся они в безумном путаном танце. А среди них самым ярким мелькает отцовское бледно-голубое лицо, каким он его видел в последний лишь раз.

И смотрит Ларре в глаза, при жизни сиявшие, как драгоценные небесно-грозовые сапфиры, а после кончины превратившиеся в стеклянные и ледяные пустышки. Смотреть в них так страшно, что озноб до самых костей продирает. А видел ведь он столько смертей, что и сам искупался в жгуче-алой горячей крови. И все же родного человека терять все равно страшнее. Хоть и умер тот, по милости богини Морзаны, легко и мгновенно, храбро, в бою, в тяжелых доспехах, как истинный воин. Мечтать бы о такой смерти…

Но то случилось зиму назад. А призрак отца, и в посмертии неугомонный, все равно витает где-то рядом. Иначе, отчего он не отпускает сына своего, не дает жить спокойно? И даже в бреду, в лихорадке он снова видит этот страшный посмертный лик. Никак не избавиться от него, от этих невидящих мертво-стеклянных глаз.

И смотрят они ведь еще так ужасно насмешливо. Будто сейчас мертвец разинет рот, изогнет, ухмыляясь, синие губы и скажет ему:

— Ну что, сдался? Готов подохнуть? Отравы наелся. Ну, не постыдно ли тебе, моему отпрыску, так позорно по-предательски помирать?

И будет ведь прав. Бороться нужно хотя бы, чтобы виновного наказать. А ведь за тем столом, помимо волчицы, были все те, от которого удара в спину норт Таррум не ожидал. За Лией же он все то время следил, незаметно, придирчиво, не давая ей ощутить его взгляд. У нее шанса отравить Ларре не было, но у других зато таких возможностей было с лихвой.

И кто из них, кто?.. Кто среди тех, кто вместе с ним воевал, провел годы, служа своему господину? А ведь яд мог подсыпать не каждый. Рядом оказывались вовсе не все. Но все же отраву в кубок подмешали непременно во время злополучного ужина: ведь личная посуда норта хранится отдельно от остальной.

Думай, Ларре, думай…

Кто?..

Весь следующий день я провожу запертой в своей комнате-клетке. Мечусь в ней туда-сюда. Потом отворяется дверь и влетает Аэдан. Он тут же яростно кидается на меня.

Я рычу, вырываюсь, кусаю. Но это ничто по сравнению с крепким мужским кулаком. Мне бы шкуру волчью, привычную: вот тогда против меня и Лис бы не вздобровал. Но сейчас повержена я, а вовсе не мой противник. Лежу на скользком гладком полу, а он в приступе гнева молотит ногами мое человечье хрупкое тело, оставляя на нем подтеки из крови и жалящее-сизые кошмарные синяки.

Мне больно ужасно, но я не скулю. Нельзя, чтобы он ощутил мое пораженье. У самого глаза дикие, яростные. Потом останавливается и мне ненавистно, неистово говорит: