Мой друг пытался нас спасти, а я его убила. Но родные не верят, они гладят меня по спине, шепчут, что я не виновата, что я ни при чем. Зачем они лгут? Боже, зачем? Я не могу сдержать ухмылки, которая прямо-таки режет лицо. У меня не получается. Самые грустные истории мы рассказываем с улыбкой на губах. Это отнюдь не значит, что нам смешно. Нам больно, и мы невольно пытаемся сгладить слова усмешкой, искрами в глазах, хоть чем-нибудь, лишь бы притвориться, что все это ложь.

Когда человек умирает, о нем вспоминают только хорошее. Но я пытаюсь вспомнить о Хэрри плохое. Не получается. Вот что важно. Люди сразу прощают мертвецам все их грехи, словно им есть до этого какое-то дело. Нет. А вот нам есть. Как по мне, лишь это и важно: если человеку нечего прощать, о нем стоит помнить. Ну, а если глаза закрываешь и пытаешься заткнуть глотку тупыми суевериями, то в земле этому ублюдку самое место.

Я трогаю дыру в стене. Ее оставил Мэтт. Наверняка когда звонил мне. Я помню глухой удар. Дыра глубокая, дощечки нелепо торчат в стороны острыми пиками.

В доме Нортонов тихо. С самого утра мы сидели в морге, толкаясь в коридоре, будто в очереди супермаркета. На завтра назначили церемонию, и я должна прийти.

Мама Хэрри меня пригласила. Я рассмеялась. Она нахмурилась. А Норин отвела меня в сторону, словно умалишенную, но, возможно, я теперь такая и есть. Миссис Нортон пожимала мою руку, думала, мы друзья. А я убила ее сына. Какая нелепость!

Я спускаюсь по лестнице и бреду вдоль темных стен. Вечер свалился на наши плечи так внезапно. Мы и не поняли, что прошли почти сутки без парня в очках. А потом пройдет еще один день. И еще… И в какой-то момент рана затянется. Именно тогда, в ту самую секунду, жизнь полностью потеряет смысл, ведь нет ничего страшнее, чем осознание правды. А правда состоит в том, что все мы исчезаем. И про нас забывают. Мы превращаемся в пустоту. Да, мы рвем глотку, стремимся, любим и заботимся, но потом, не сразу, но когда-то, в какой-то день, в какую-то минуту, мы перестаем что-либо значить.

Я выхожу на задний двор дома Нортонов. Во мраке переливаются огни. Мэттью сидит под ними, как под дождем, и не двигается, не издает ни звука. Его руки сложены на коленях, на глазах пелена, отнюдь не боли, но растерянности. Он не понимает, он сидит в гамаке, который сделал Хэйдан, и никак не может понять, что Хэйдана больше нет.

Я присаживаюсь рядом. Наверное, я не должна быть здесь, ведь Мэтта не проведешь, как его мать или отца. Он-то знает, в чем дело! Но я боюсь уходить, ведь я боюсь никогда больше сюда не вернуться. Я невольно протягиваю руку и накрываю пальцы парня, такие же холодные, как сугробы в Северной Дакоте. А он вдруг отстраняется.

Моя ладонь падает вниз, и я застываю с широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом. И ломаюсь.

Мэтт глядит на меня, подается вперед, хватает за руки и шепчет:

– Прости, – у него дрожит голос, – прости, я не хотел.

Он хотел. Он правильно поступил, и я перевожу на него взгляд, полный отвращения к самой к себе. Ненависти. Как он может сидеть со мной рядом? Я сотворила нечто не просто ужасное. И я не просто его подвела. Это не просто шутка, не просто испытание.

Хэрри умер.

Слезы катятся по щекам. Я отворачиваюсь и стискиваю зубы. Черт, я же не хотела! Я же не знала, что так будет. Почему? Что со мной не так?

Я смахиваю слезы с подбородка, поднимаюсь и осматриваюсь. Я непроизвольно ищу его. Ищу Хэрри. А Хэрри нет.

Закрываю ладонями лицо и встряхиваю волосами. Мне так больно, что, проводя пальцами по груди, я почти уверена, что нащупаю огромную, кровавую дыру.

– Что нам делать, Ари? – спрашивает Мэтт. Я не узнаю его голос.

– Не знаю.

– Ты уйдешь?

Я поджимаю губы, смотрю на него через плечо и думаю: черт возьми, почему ты не спросил «ты останешься?» Душа Мэтта тоже разрывается на части. Он ненавидит меня, но и отпустить не может. Даже не представляю, что сейчас творится в его голове. Но я вижу его уставшие глаза, красноватые даже в вечернем свете, и, возможно, все понимаю.