Я продолжала стоять в центре комнаты.

– Сначала я хочу сесть на свое место, – сказала я.

Он чуть поморщился, словно был раздосадован моим упрямством, потом поднялся с диванчика и указал на него рукой, мол, садитесь, пожалуйста. Когда я уселась, он повторил свой вопрос. Я ответила, что, по-моему, и так очевидно, что именно я имела в виду, и если он будет и дальше придираться к каждому моему слову, то мы никогда ни к чему не придем.

– А к чему вы хотите прийти? – спросил он.

Он сам остался стоять и по-прежнему не сводил с меня глаз. Я достала из сумочки сигареты и закурила. Он уселся в неудобное с виду плетеное кресло. Только теперь я заметила, что он был босиком. Он сидел, скрестив лодыжки, и молча ждал.

– Честно сказать, я не знаю, – наконец произнесла я.

– Но вы все же хотите к чему-то прийти?

– Иначе я не обратилась бы к вам.

– И все же, когда вы вошли, вас возмутило, что я занял место, которое вы считали своим лишь на том основании, что сидели там в первый раз. Любой другой на вашем месте наверняка был бы рад сесть в другом месте, но вам захотелось вернуться туда, где вы уже были раньше. – Он секунду помедлил и поднял руки, словно сдаваясь. – Ладно, признаюсь вам честно. Я и вправду пытался сбить вас с толку, Ребекка. Так сказать, выбить из колеи. Собственно, в этом и заключается моя работа. Вы жаловались на тревожность. Но если вам хочется избавиться от тревожности, значит, надо что-то менять. Однако вы не пытаетесь что-то менять. Вы держитесь за свои устоявшиеся привычки, хотя наверняка понимаете, что они-то и делают вас несчастной. И чем дольше вы держитесь за эти привычки, тем крепче они будут укореняться. Я не верю, что вам так уж понравился этот диван – на самом деле он чертовски неудобный, – но вам все равно хочется сесть на знакомое место вместо того, чтобы попробовать что-то новое.

Это правда. Диванчик был на редкость неудобным. Сиденье продавлено: как ни садись, все равно в ягодицы упрутся пружины. Бретуэйт поднялся с кресла и дал понять, что мне тоже надо бы встать. Я осталась сидеть. Меня задели его слова, но если бы я начала возражать, то тем самым признала бы его правоту. Ребекка Смитт не из тех, кого можно шпынять. Я сказала, что мне очень даже удобно.

– Откуда вы знаете, что на другом месте не будет удобнее?

Он смотрел на меня в упор, но я не отвела взгляд.

– Я вас поняла, – сказала я. – Но вы вряд ли чего-то добьетесь, если заставите меня пересесть.

Доктор Бретуэйт ответил, что он меня не заставляет. Он всего лишь предлагает мне выбор. Если я не хочу им воспользоваться, это, как говорится, моя проблема. Через пару секунд он пожал плечами и уселся на пол по-турецки. Насмешливо посмотрел на меня, но ничего не сказал. В такой ситуации даже две-три секунды покажутся вечностью. А без часов так и вовсе было непонятно, сколько прошло времени. Я очень остро осознавала каждую деталь: пучок темных волос, торчащих из носа у Бретуэйта; облупившуюся краску на дверном косяке у него за спиной; пятно в форме моркови на потертом ковре; тихий шипящий свист, похожий на звук закипающего чайника и, видимо, исходивший от батареи; едва уловимый травяной аромат, поднимавшийся из нижней квартиры. Я даже подумала, что Бретуэйт меня гипнотизирует. Может быть, именно так ощущается гипноз: как всеобъемлющее замедление времени. Я прямо чувствовала, как моя воля слабеет и покоряется ему. Когда я снова скользнула взглядом по его лицу, он почти незаметно поджал губы. Я знала, что это значит. Он давал мне понять, что не сдвинется с места и будет молчать, сколько потребуется. До тех пор, пока я не решу пересесть. Мы оба знали, что эта пауза будет длиться ровно столько, сколько продержится мое упрямство.

Я сама не стала бы сопротивляться, но Ребекка Смитт никому не позволит на себя давить. Она сама кого хочешь переупрямит. Однако в данном случае у меня не было никакой альтернативы. Я поднялась и обвела взглядом комнату. Сначала я думала пересесть в плетеное кресло, но решила, что лучше не надо. Плетеное кресло – олицетворение уюта. Мне не хотелось, чтобы Бретуэйт интерпретировал мой выбор как попытку устроиться поудобнее. Так что я выбрала наименее привлекательный вариант: стул с прямой спинкой, на котором сидел Бретуэйт в нашу первую встречу. Теперь я оказалась у него за спиной, вернее, за правым плечом. Я думала, что он поднимется с пола и сядет на подоконный диванчик, который я освободила, но он попросту развернулся ко мне лицом и уселся у моих ног, как ребенок в ожидании сказки. Я поняла его хитрость. Именно такого результата он и добивался. Поначалу я ощутила свое превосходство, потому что сижу как бы на возвышении, но потом до меня дошло, что теперь он может запросто заглянуть мне под юбку (к чему он, видимо, и стремился, когда с помощью манипуляций заставил меня пересесть на стул). Я еще плотнее сдвинула ноги и наклонила их вправо.

– Ну вот, мы оба удобно уселись, – сказал Бретуэйт, – а теперь давайте сыграем в игру.

– Я не люблю игры, – ответила я.

– Эта игра вам понравится, – твердо проговорил он. – Вы мне расскажете о своем самом раннем воспоминании, а я расскажу вам о своем.

– А если мне неинтересны ваши воспоминания?

Он выразительно посмотрел на меня. Я поняла, что мне надо хоть что-то ему рассказать, чтобы не выбиваться из роли пациентки с проблемной психикой. Странно было бы платить пять гиней в час и вообще ничего не говорить. Люди, посещающие психиатров, – как правило, законченные нарциссисты, – им только дай рассказать о своих детских переживаниях.