Историки театра будут писать об этом времени как о поре расцвета обновленного Художественного театра. Еще бы! В этом году был поставлен спектакль, о котором вполне можно говорить как о серьезном успехе театра. «Соло для часов с боем» – спектакль-легенда. Последнее «прости» мхатовских «стариков» и напутствие в дорогу молодому поколению.
Таких спектаклей в истории российского театра совсем немного: «Учитель танцев» с Зельдиным в главной роли в ЦТСА,
«Власть тьмы» в Малом с И. Ильинским, «Гамлет» Н. Охлопкова в Театре им. В. Маяковского, «Дальше – тишина» с Ф. Раневской и Р. Пляттом в Театре им. Моссовета… Еще, может быть, две, максимум три постановки, и список со спокойной душой можно закрыть.
Я был на одном из премьерных спектаклей «Соло» в филиале на ул. Москвина и собственными глазами видел, что творилось в зрительном зале на поклонах. Сумасшествие, безумие, как угодно назовите тот восторг, что изливался благодарными зрителями на счастливых актеров, многие из которых сыграли свои последние роли. Впрочем, что значит «многие»? Все, за исключением М.И. Прудкина. Для Яншина, Грибова, Андровской и Станицына это была последняя премьера в их артистической карьере.
Чем можно объяснить столь единодушно-восторженное восприятие зрителями этого спектакля?
Успех (равно, как и провал) театрального действа покоится на трех китах: пьеса – режиссер – артист. Случается, что один из этих компонентов выпадает, но спектакль, несмотря на это, все равно отлично принимается зрителями. Сколько раз я был свидетелем того, как прекрасная режиссура вкупе с отличными актерами вытягивали слабую пьесу. Или блистательные артисты, вопреки бездарному режиссеру, создавали успех хорошей пьесе. Стало быть, непременным условием должно быть присутствие как минимум двух компонентов из трех. Но существует еще один, о котором мы очень часто забываем или делаем вид, что забываем, а именно – зритель. Без него никакой триумф невозможен, и очень часто именно он определяет, что уготовано спектаклю: слава или забвение.
Если расположить слагаемые успеха в строгой последовательности, то в случае с «Соло» на первое место я бы поставил зрителей, на второе – артистов, затем – пьесу и только после этого режиссера. Попробую объяснить, почему я предпочел именно такой порядок.
Переход Олега Николаевича из «Современника» во МХАТ горячо и, я бы даже сказал, страстно обсуждался среди московской интеллигенции. Время не только не утишило споры по этому поводу, но добавило остроты в обсуждаемую проблему. Никто не мог понять – почему?! Куда бы я ни приходил, в любой компании, всюду мне задавали этот вопрос. Поверить в то, что Ефремовым руководили чисто альтруистические идеи помочь Художественному театру возродить былую славу, циничная московская интеллигенция не хотела и не могла, как бы ее в этом ни убеждали. Практически все театралы сошлись во мнении, что им руководил какой-то расчет. Но какой?! Тут разброс мнений был фантастический. От примитивно-практических: во МХАТе и зарплата выше, и почета больше – до философски абстрактных: Олегу Николаевичу стало тесно в «Современнике», он захотел испытать себя в каком-нибудь большом деле и скоро удивит всех так, как это умеет делать только он один. Но время шло, ожидания чего-то необыкновенного не оправдывались, и удивляло только одно: за два года ни одного крупного успеха, ни одного художественного сюрприза. А всем очень хотелось верить, что причины, побудившие Ефремова покинуть свой родной дом, были достаточно вескими. Поэтому все так надеялись на чудо!.. Может быть, на этот раз?
Когда никакой надежды нет, но очень хочется, чтобы она была, чудеса случаются сами собой.
Актерский состав, подобранный Олегом Николаевичем, был первоклассным. Какие артисты! Один другого лучше! Они чего хочешь тебе сыграют!.. И Шекспира, и телефонный справочник. А уж Заградника и подавно. Давненько зритель не видел их на сцене разом всех вместе. Потому и пошел на встречу с ними, как на праздник. И не обманулся в своих ожиданиях! Они были великолепны! Одна Ольга Николаевна Андровская чего стоила! В ней было столько шарма, озорства, простодушия, наивной непосредственности, юмора! Дух захватывало! И не верилось, что этой актрисе уже далеко не 20. А Яншин, Грибов, Прудкин?.. Особенно Грибов. Когда он вдруг начал танцевать мазурку, у меня ком к горлу подкатил. Даже эпизодическую роль Старого полицейского в этом спектакле играл народный артист СССР В.Я. Станицын. Превосходно играл!
И приходилось сожалеть только об одном: все они были уже не молоды. Нет бы раньше собрать это великолепное созвездие великих актеров и специально для них поставить спектакль! Что и говорить: все мы крепки задним умом. И радость встречи с настоящим театром, с неумирающим искусством Станиславского омрачалась мыслью, что спектакль этот недолговечен, что все мы смертны.
Потери начались довольно скоро. В 74-м году на гастролях в Ленинграде у Грибова во время 4-го действия «Трех сестер» прямо на сцене случился инсульт. Я был участником того спектакля и помню, какой ужас охватил всех актеров, когда мы услышали, как он произносит монолог в сцене с Андреем Прозоровым: сквозь мычание и какое-то квакающее бульканье с огромным трудом угадывались отдельные слова. Когда Коля Алексеев, игравший Андрея, вышел за кулисы, на нем лица не было. Трясущимися руками он достал сигарету и, нервно затягиваясь, непрерывно повторял: «Когда он успел?.. Когда он успел?..» Все решили, что Алексей Николаевич мертвецки пьян. Кое-как доиграли спектакль и, испытывая чудовищный стыд перед зрителями, поспешно разбежались по своим гостиницам: артисты попроще жили в «Советской» на Фонтанке и в «Октябрьской» возле Московского вокзала, народные – в «Астории» на Невском. Только на следующее утро мы узнали, что произошло ночью после спектакля. Грибов вернулся в гостиницу и заперся в своем номере. На телефонные звонки и стуки в дверь не реагировал, и тогда Ушаков распорядился, чтобы его не беспокоили до утра. «Пусть отоспится», – распорядился он. Но ночью Алексею Николаевичу стало совсем плохо, он вышел из номера, чтобы найти кого-нибудь из наших, и в коридоре потерял сознание. Его обнаружили совершенно посторонние люди, вызвали «скорую», и она отвезла Грибова в больницу.
Осенью Алексей Николаевич вернулся в театр, но на сцену больше не выходил, так что, можно сказать, я сыграл с ним его последний спектакль.
Вот уж ни думал ни гадал, что и я буду участником этого легендарного спектакля «Соло для часов с боем». Для того чтобы сыграть кого-нибудь из стариков я был слишком молод, а для единственного молодого человека по имени Павел – слишком стар. В те поры, о которых идет речь, мне было 33 года. Но случилось однажды улететь Севе Абдулову, который играл Павла, на съемки в Кишинев. Дело было осенью, из-за густых туманов все воздушные рейсы на Москву были отменены, и даже военные летчики, к которым обратился Абдулов с просьбой о помощи, развели руками: и рады бы взлететь, да туман не пускает. Сева позвонил в театр и предупредил Калужского, что сегодня вечером его в Москве, по всей видимости, а вернее, из-за отсутствия какой-либо видимости, не будет и сыграть «Соло для часов с боем» он не сможет. Александр Евгеньевич не очень расстроился, потому что в это время уже шли репетиции по вводу нового исполнителя на роль Павла. Ю. Меншагин в самое ближайшее время должен был войти в спектакль. Из репертуарной конторы позвонили Юрию, сообщили, что сегодня вечером он играет Павла, и срочно вызвали на репетицию. Я уже не помню, каким образом я в тот день оказался в театре, но в три часа дня меня в буфете поймал Александр Евгеньевич, буквально всучил мне в руки роль и тоном, не терпящим никаких возражений, предупредил, что в 6 часов у меня репетиция на сцене, после которой я обязан сыграть «Соло». Оказалось, Меншагин совершенно не готов (слов не знает, в мизансценах путается), да к тому же еще страшно боится: чуть ли ни истерику закатил, кричал, что Калужский не смеет требовать от него невозможного. «Ах так?!» Я завелся с полоборота. Он считает это невозможным, так я докажу обратное!.. Взял роль, пошел домой, благо дом мой находился в пяти минутах ходьбы от театра, за два часа выучил текст, которого было совсем немного, и к половине шестого был уже в филиале. Режиссера Анатолия Васильева на репетиции не было, он появился в театре, когда спектакль уже начался, и я даже успел сыграть свою первую сцену. Поэтому ввели меня на роль мои основные партнеры – Б.Я. Петкер и Н. Вихрова. Я бы даже сказал, не ввели, а просто показали все мизансцены. За что я им бесконечно благодарен: надо мной не висела необходимость скрупулезно выполнить рисунок Севы. Я играл так, как понимал роль, и потому был свободен. А свобода для артиста – великая вещь!
Ждали Ольгу Николаевну, которая опаздывала. Она была смертельно больна, лежала в ЦКБ, но, несмотря на дикие боли, все же приезжала из больницы в театр в те дни, когда шло «Соло». Страшная болезнь с корявым названием «рак» неумолимо приближала ее к концу, но Андровская не могла, не хотела отдать свою роль, потому что была Актрисой в самом великом значении этого слова. Для нее перестать играть означало одно: умереть! А она очень хотела жить и потому, превозмогая дикую боль, собирая остаточки сил, выходила на сцену и в роли пани Конти была по-прежнему очаровательна, по-прежнему необыкновенно хороша!
В тот вечер машина, которая должна была привезти ее в театр, застряла в какой-то немыслимой пробке, и Ольга Николаевна приехала только к первому звонку. Попросила помощника режиссера, чтобы я непременно зашел к ней, потому что ей нужно сказать мне одну очень важную вещь. Я пулей взлетел на женский этаж и постучал в дверь ее гримерной. «Сережа! Входите, я жду вас!» – раздался взволнованный голос Андровской, и, как только я вошел, она принялась просить у меня прощения за то, что не была на моей так называемой репетиции. Мне так и не удалось убедить ее, что ничего страшного не произошло. «Как я виновата! – сокрушалась она. – Надо было заказать машину на час раньше!» Я попытался остановить поток ее извинений: «Ольга Николаевна, вы хотели мне что-то сказать?» Она сначала удивилась: «Я?!» Потом вспомнила, зачем позвала меня к себе, и робко, очень осторожно попросила: «Пожалуйста, если это не затруднит вас, не трясите мою руку. Она у меня очень плоха и так болит!.. Кричать хочется…» От неожиданности такой просьбы я растерялся и на какое-то время онемел. Андровская расценила мое молчание как попытку отказать ей и торопливо стала оправдываться: «Я понимаю, это недопустимо, но после того, как на прошлом спектакле Севочка потряс ее, всю ночь не могла уснуть. Так больно было. Ну, пожалуйста!.. Ну что вам стоит, Сережа?..» Дело в том, что в спектакле была довольно дурацкая мизансцена: когда дед знакомит Павла с пани Конти и она царственным жестом протягивает молодому человеку руку для поцелуя, тот, вместо того чтобы нежно припасть к ней, начинает трясти эту руку, словно ветку с перезревшими грушами. Не Бог весть какая режиссерская находка, но в зрительном зале она вызывала смеховую реакцию, и постановщик ее очень ценил. «Конечно, Ольга Николаевна! – Я был страшно смущен. – Обещаю, что не буду трясти вашу больную руку. Честное благородное!»
Когда в спектакле пани Конти протянула мне свою руку, я встал на одно колено и галантно поцеловал ее. В зале засмеялись. Хохота, конечно, не было, но реакция осталась, значит, мы с Андровской не очень нарушили гениальную придумку постановщика.
Абдулов в этот вечер все-таки прилетел в Москву. В середине второго акта я увидел, что он стоит в кулисе возле пульта помощника режиссера и отчаянно болеет за меня. Мы встретились с ним глазами, и он показал мне большой палец. Стало быть, все в порядке. Я был рад его поддержке и в знак благодарности улыбнулся и, прикрыв веки, кивнул: «Спасибо, друг!»
После спектакля Сева повел меня и постановщика в ресторан Дома актера на Пушкинскую площадь и, не умолкая, говорил, говорил, говорил… Рассказал, как он психовал в ожидании вылета самолета, как обрадовался, когда узнал, что выручать его буду я, расспрашивал подробности реакции руководства на его неприлет, хвалил меня и убеждал, что иначе и быть не могло, он был абсолютно уверен во мне, и еще что-то, но что именно, я уже не помню. Анатолий молчал, сосредоточенно пощипывая свою бороду. Он не сказал мне ни слова, не похвалил и не отругал. Он смотрел на меня своими грустными глазами с каким-то наивным удивлением, как смотрят маленькие дети на диковинную игрушку, и только в ресторане, когда Сева наполнил наши рюмки и произнес короткий и простой тост: «Сережа, спасибо тебе!» Васильев, чокаясь со мной, негромко, но внятно проговорил: «Я был на сто процентов уверен: такое невозможно, и, если бы не увидел все это собственными глазами, ни за что не поверил бы. Но я увидел, и…» Он встряхнул своими длинными волосами, как будто отбросил в сторону какую-то надоевшую ему мысль, залпом выпил водку и уже твердым, уверенным голосом добавил: «Нет, все равно не верю!» Я рассмеялся: «Вы, Анатолий, не одиноки: Юра Меншагин тоже сказал, что нельзя от него требовать невозможного». Васильев ничего мне не ответил и, по-моему, за весь вечер не сказал больше ни слова.
Руководство театра решило наказать Абдулова за его неявку на спектакль, а наказало меня: по распоряжению Ушакова следующий спектакль «Соло» тоже играл я. Кто хоть раз выручал театр, сыграв роль практически без репетиций, тот поймет меня: повторить подвиг невозможно. Представьте Александра Матросова, который, полежав немного на амбразуре дота, поднимается и снова бросается на строчащий пулемет. В эксцентричной комедии такое возможно, а в жизни нет. Второй спектакль я вспоминаю, как дурной сон. Ничего у меня не получалось, и вышел я из театра будто оплеванный, с противным чувством, как если бы прокисших щей объелся, и дал себе слово больше подобного издевательства над собой не устраивать.