— Промышленный шпионаж был в ходу у двух великих кремонских мастеров? — спросил итальянец.

— Возможно. Хотя я убеждена, что звучание скрипки зависит от личности скрипача, а не от мастера, который ее создает. Например, величайший скрипач Давид Ойстрах играл на довольно посредственном инструменте.

— Это изображение, вырезанное на вашей скрипке… — начал Агостини, стараясь на него не смотреть, поскольку это злобное лицо пугало его. — Означает ли оно, что вы верите: чтобы играть, как Паганини, необходимо продать душу дьяволу, как, говорят, сделал этот генуэзец?

Поначалу казалось, что молодая скрипачка раздумывает над ответом, но, к удивлению итальянца, она сама задала ему вопрос:

— Вы знаете, маэстро, откуда пошла убежденность, что Паганини заключил договор с дьяволом?

— Как я слышал, современники не могли себе представить, что человек может достичь такого уровня виртуозности, и старались найти объяснение в сверхъестественных причинах.

— Да, конечно, но самую большую роль в создании этого мифа сыграла его внешность. У него была очень бледная кожа, угловатое изможденное лицо и тонкие губы, всегда изогнутые в сардонической усмешке. Но самым устрашающим, судя по свидетельству современников, был его горящий взгляд, словно в глазницах у него были раскаленные угли, а не глаза.

— Несколько напоминает изображение на вашей скрипке, — сказал дирижер, не решаясь посмотреть на это кошмарное лицо.

— Или актера Клауса Кински, воплотившего его облик в фильме.

Агостини взглянул на часы и понял, что до выхода на сцену остается всего полчаса. Нужно было еще поговорить с концертмейстером, дать последние указания, но он был настолько захвачен личностью Ларрасабаль и беседой с ней, что никак не мог уйти из ее артистической. В то же время, чувствуя себя виноватым, что отнял у скрипачки минуты, предназначенные для разогрева — в физическом смысле виртуоз не сильно отличается от высококлассного спортсмена, — он счел себя обязанным сказать:

— Не хочу отвлекать вас, signorina. Продолжайте свои упражнения.

— К дьяволу упражнения, — отозвалась Ларрасабаль. — В данном случае лучше не скажешь. Не беспокойтесь, маэстро, на скрипке играют не рукой, а вот этим. — Скрипачка стукнула себя два раза по голове головкой смычка и заметила: — Разговор с вами подстегивает меня, а это так нужно перед выходом на сцену. Кроме того, для разогрева у меня еще впереди целая увертюра Моцарта.

— В таком случае, прошу вас, докончите ваш рассказ.

— Паганини умер не в Италии, а в Ницце. Он совершенно потерял голос из-за болезни гортани, вызванной сифилисом, которым болел уже лет двадцать. Легенда гласит, что на рассвете двадцать седьмого мая, когда каноник Каффарелли собирался исповедовать его, Паганини отказался использовать дощечку, с помощью которой общался, потому что даже простая попытка написать что-либо причиняла ему сильную боль. Жестами он пытался изложить священнику свои последние мысли, но тот неверно их истолковал и представил епископу Ниццы монсеньору Гальвано совершенно уничтожающий отчет. Тогда епископ объявил, что Паганини умер в смертном грехе, и его запрещено хоронить в освященной земле. Такова, во всяком случае, официальная версия.

— Вы в нее не верите?

— Я не доверяю церкви и ее служителям.

— И к тому же вы не суеверны? Я спрашиваю, потому что сегодня как раз двадцать седьмое мая.

— Думаете, я не обратила на это внимания? Я просила Архону назначить концерт на сегодня, именно в годовщину смерти Паганини.

— Так где же в конце концов его похоронили? — спросил Агостини, которому все больше хотелось узнать конец истории.

— Его тело было набальзамировано и пролежало два месяца в его доме в Ницце. Санитарные власти в конце концов приказали убрать останки из дома, и тело перенесли на принадлежавшую Паганини маленькую виллу в окрестностях Генуи. Там оно пробыло больше тридцати лет, пока наконец в тысяча восемьсот семьдесят шестом году церковь не разрешила захоронить его на кладбище в Парме.