— Почему же он тогда мстит, этот настоящий мир?
— Счастье одного, несчастье другого.
— Я не понимаю твоих иносказаний, — пилот разозлился. — Сожалею, что потащился с тобой сюда. — Он посмотрел на часы. — Мне пора.
Ресторанчик пустел. Сэт поднялся и позвал официанта.
— Ну, спасибо тебе, Тилли, за рассказ, — сказал он и пожал старику руку. — Пошли, — обратился он к пилоту.
Они вышли на улицу. Ветер к ночи усилился и теперь гулко, распластавшись, бесчинствовал в узком переулке. Фонари раскачивались, как китайские болванчики. Круг, свет. Круг-свет. Сэт поднял воротник, поежился. Пилот, глубоко засунув руки в карманы, пытался придумать какую-нибудь фразу на прощание. Ветер носился с шелестом и присвистом. Вот он яростно начал отдирать какой-то плакат, потом остановился передохнуть на мгновение и неожиданно всей своей пружинящей массой ринулся на будку мороженщика, подфутболив по пути кем-то брошенную газету. Шелестя и переворачиваясь, как вялое тело утопленника, она мягко перевалилась на мостовую и, подхваченная новой волной, исчезла в подворотне напротив.
— Послушай, Сэт, — голос пилота подрагивал от волнения, — у тебя же нет желаний, ты сам сказал. Отдай мне…
Сэт резко остановился. Глянул остро.
— Ты все напутал, пилот. И до, и после. Той удачи не существует. Тилли просто пьяница, а ноги потерял еще в детстве.
Он повернулся и, не попрощавшись, зашагал прочь. Ветер ловко вывернулся из-под дома и швырнул в лицо пилоту горсть пыли. Впереди, пошатываясь, брела фигура пьяного. Сквозь шум ветра долетело: Тилли, Тилли, Тилли-бом… загорелся кошкин до… последнюю согласную проглотил ветер.
Яков Цигельман
Похороны Мойше Дорфера
(отрывок)
— Любители несчастные! Любители дурацкие! — стучит он палкой о каменный пол вестибюля. — Самовлюбленные глупцы, неудовлетворенные бездари!
Сандлер, Гершков со своей Бетей, Эпштейны оглядываются: слышит ли кто? Старик окончательно сходит с ума! Это безобразие нужно немедленно прекратить! Старик должен отдыхать!
— Ну! Вы будете репетировать? Вы будете шевелиться?.. Макс в постели тоже такой истукан? — спрашивает он Хаю.
Хая возмущена: у нее в парикмахерской таких штук себе не позволяют! Это переходит всякие пределы!
— Дура! Ты даже обидеться не умеешь! Что ты умеешь? Трясти грудями! Верещать, как будто тебя режут? Что ты умеешь?.. Что она умеет? — спрашивает он Макса. — Ничего она не умеет! — объявляет он хихикающей труппе. — А вы что умеете? Ничего вы не умеете. И ничего не знаете, и не хотите знать! Вы вообще ничего не хотите! Жрать вы хотите, спать с бабами, а пуще всего — красоваться под аплодисменты! Правда, любители? А, любители? Что вы любите? Себя вы любите! Брюхо свое любите! Чрево! Вы же не умеете любить — почему вы — «любители»? Любители — чего? Вы хоть баб любить можете? Нет, не можете! Вы можете детей делать! И дергаться при этом! Больше вы ничего не можете! Когда у вас зачешется там, когда вам почесать там захочется — вы говорите, что вы любите! Вы просто не знаете, что это такое — «любить»… Что?.. Вы читали? Что вы читали?.. Ах, про любовь вы читали? Вы что-то читали после Гайдара и «Родной речи»?.. Много чего?.. Да, вы много читали и ничего не читали… Никаких противоречий не вижу! А если вы, идиоты, не понимаете — так вам и надо!.. Какая такая «Веселка»? Что за «Веселка»? Ах, украинский ансамбль к нам приехал? И вы соскучились по украинской речи… Вам мало украинской речи — от полтавского антисемитизма до закарпатского бандитизма. Вам мало наших украинцев — вы хотите исконных… А что? — ведь вы на украинском говорите чище, чем на идиш! Вы — актеры еврейского театра, не умеете говорить на идиш! У вас такое произношение!.. У жандарма в нашем местечке было такое произношение. И то — он быстрее говорил и куда как больше понимал… Что мне делать с вами, ну идите, идите на свою «Веселку». Сегодняшняя репетиция еврейского народного театра при Биробиджанском доме культуры — отменяется. Моя последняя репетиция отменяется! Приходите репетировать надгробные речи!
Он скреб папкой каменный пол, его бормотание сливалось — сплеталось с бормотанием дождя, а сквозь бормотание дождя нарастал уверенно-скорбный голос Миллера:
— В жизни каждого человека должна быть основная, будем говорить, красная нить, которая определяет облик человека. В жизни Мойше Дорфера такой нитью была любовь к еврейскому театру…