Шнабис

Мне было семнадцать лет, когда они вошли в Латвию. Русские ушли, а немцы пришли. Незадолго перед этим у нас отняли наш хутор и записали в колхоз. То есть мы остались жить там же, только теперь ни дом, ни поле, ни сараи, ни коровы нам не принадлежали, просто все осталось на месте, но теперь принадлежало всем — и косому Яну, который всегда пил шнабис, если было на что, и Осисам, которые из всех крестьянских работ любили только уборку картофеля, и даже Лепиньшу — деревенскому тронутому, всем теперь принадлежал наш хутор… Что вы спрашиваете? — Шнабис? Ну, эта водка, шнапс — по-немецки, у нас много в языке слов из немецкого, помещики раньше были почти только немцы. Ульманис дал нам землю, мы жили хорошо и вся Латвия жила хорошо, к нам приезжали на заработки поляки, и литовцы, и все. Конечно, голодранцы были, в городе. Ну, как сейчас! Вы знаете, теперь все живут немножко лучше, чем раньше жили бедняки, теперь никто не живет хорошо. Если это социализм… Но я вам рассказываю не о том…

Мы жили на хуторе недалеко от Тукума, за озером Валгумс, теперь к озеру не подъедешь, там отдыхает правительство, простому человеку рыбу не дают ловить. А! Они забрали все озера, все лучшие куски побережья, понастроили вилл, не у каждого министра из правительства Ульманиса были такие… Но я опять отвлекаюсь в сторону от рассказа… В сорок первом году, ранней зимой, пришел к нам на хутор солдат-немец и сказал нам, и мы его поняли, потому что немецкий язык каждый латыш моего возраста понимает, что нужно очистить дорогу. Он сказал это нам, и нашим соседям и еще другим крестьянам. И мы вышли чистить дорогу. Надо сказать, что солдат тоже чистил с нами дорогу, поставил ружье к сосне и работал. Бояться ему было нечего. Видите ли, у нас в Латвии партизанского движения в то время не было, оно началось позже, в сорок пятом, сорок шестом, даже еще позже… Очистили мы порядочный кусок дороги, так, километра три. Всего нас было пять крестьянских семей. Человек двадцать мужчин и юношей. Немец остался доволен нашей работой, хвалил нас и велел принести ведро чистой воды. Ближе всех был наш колодец, я сходил за водой, принес. Немец вынул из внутреннего кармана шинели какой-то пакетик, высыпал его содержимое в ведро, размешал чистой палочкой, потом вынул из другого кармана складной бокальчик, зачерпнул из ведра, выпил, с трудом выдохнул воздух, сказал «гут» и ушел. Постояли мы у ведра, потом кто-то наклонился, понюхал жидкость, которая была в ведре, и сказал, что это шнабис. Кружка нашлась, и стали ею зачерпывать и пить. Ведро у нас было большое, воды я принес много, так что каждому пришлось не по одной кружке. Выпил и я. Без закуски. И опьянел. И не я один. А потом стало нас всех рвать, всех мужчин из пяти крестьянских хуторов. Было нам всем очень плохо. Несколько дней болели. И вот стал я думать, что же такое произошло: немец ли хотел нас отравить, хотя за что? Или просто мы все перепили, немец-то выпил только бокальчик, а мы дорвались. Так я и не решил, что произошло. Но одно, скажу я вам, все сообразили: есть у немцев такой порошок, который воду превращает в шнабис. Мы, латыши, так делать не умели. Да и теперь так ваши делать тоже не могут…

А потом, что ж, война, которая сначала удалялась от нас, снова стала к нам приближаться. И немцы, которые вели себя очень хорошо, стали нервничать. То реквизируют что-нибудь у крестьянина, правда, всегда расписку оставляли. Я знаю, и сейчас кое-где такие расписки хранят. Потом, когда войска совсем близко подошли к нам, несколько орудийных снарядов до тла сожгли наш хутор. Убили и лошадей, и коров. Убили нашу маму. А отец раньше умер, еще до сорокового года. Меня самого немцы отправили в Германию эшелоном. Но попал я почему-то в Чехословакию. Там нас осмотрела врачебная комиссия, и отдали меня работать к одному чеху, богатому фермеру. У него было много чему учиться. Кормил он нас хорошо и не обижал. Я даже стал подумывать, не остаться ли мне здесь совсем, тем более, что девушка мне чешская понравилась одна, но тут война меня снова догнала в Чехословакии. Освободили меня и в лагерь на проверку. Допрашивали много раз. Однажды приглашают в очередной раз к следователю, я захожу в землянку, со света ничего не вижу, а следователь мне говорит:

— Гражданин Вестурис, как это вы оказались на одном снимке с гестаповцем, и сами в черной форме? Расскажите нам чистосердечно…

Я даже обомлел, хотя и плохо понимал тогда по-русски. А следователь снимок держит белой стороной ко мне, не показывает. Но лампа у него стояла настольная, и она просвечивала снимок. Хотя и нечетко, но вижу, там дворец просто какой-то изображен. Это он меня хотел врасплох застать. Когда я понял, что следователь ничего не знает, а только на испуг хочет меня взять, я ему и говорю:

— Как вам не стыдно, — говорю, — показываете одно, а говорите другое?

Тут он даже чуть покраснел и говорит:

— Допрос окончен. Идите к себе в барак.

После этого продержали меня еще полмесяца и отправили домой в Латвию. Даже проститься с чешкой не мог. Приехал домой. А хутор мой разорен, и колхоз. И тогда переехал я в Тукум. Получил через три года квартиру, работал шофером. Сошелся с одной русской, но детей у нас не было, и я ее выгнал. Потом сосватали мне латышку из наших мест. Теперь у нас четверо ребят, все учатся, кто где. У меня хороший сад и огород, для себя развожу и на продажу хватает.

Как-то поехал в Ригу на рынок. Вы бывали там? Очень красиво. Стою, продаю зелень. Вдруг идет группа людей, одетых хорошо, солидно, добротно. Подходят ко мне, и наш, его сразу видно, говорит мне, что туристы из ФРГ хотят мне задать несколько вопросов о моей жизни. Я сразу же сказал им по-немецки, что я к их услугам. Они обрадовались, и мы начали разговаривать, причем, наш гид, он из молодого поколения, наверно, английский язык учил, ничего не понимает. А я стою и разговариваю, и так мне приятно, как будто я пью шнабис.

Потом меня отозвали два латыша, показали мне свои удостоверения и стали задавать вопросы. Я сначала отвечал им вежливо, а потом разозлился и сказал этим людишкам все, что я о них думаю. Сказал, а потом, задним числом, испугался. А те вдруг смутились, извинились передо мной на нашем родном языке, и я подумал, что они такие же латыши, как я, хоть и сволочная у них работа. Они, что и я, тоже интересуются немцами, которые раньше у нас жили, и ничего плохого нам никогда не делали. Вот так! Вы знаете, хотя вы и не наш, но слушаете хорошо, и поэтому я к вам отношусь хорошо, скажите, вы немецкий язык знаете? Немного? Ну, я тоже не из Берлина. Очень культурный народ, очень. Кстати, как насчет шнабиса? Давайте выпьем, закуска у меня своя, настоящий салдусский сыр. Научился делать. Я вообще многое умею. Я латыш. Давайте. За вас. За вашего сына. За Латвию. И за них. Вы знаете, о ком я говорю. Вы не согласны! А мне плевать на ваше согласие. Таких, как вы, немцы отправляли в лагеря, и жгли, и травили! И пошел ты от меня на!.. Иди — здесь моя родина, здесь верить будут мне, даже эти русские, которые тебя тоже не очень любят. Иди! А еще лучше — подумай, у тебя теперь тоже есть родина, и я тебя все равно больше уважаю, чем этих… Выпьем! Шнабис — это хорошо! Можно закусывать, можно не закусывать, все равно, душе становится легче…

Анри Волохонский