— Герой ты, Никанорыч, настоящий! Как есть герой! — я искренен и говорю от души. И тут же интересуюсь:

— А награды вам были за страсть такую? Ить смертоубийство одно. Ты, опять же, в бою поранетый.

Никанорыч разглаживает усы:

— А как же! По указу государя-ампиратора Лександра всех наградили! Мне сам енерал Завойко мядаль вручал!

— А почему не капитан ваш? — неосторожно ляпаю и понимаю, что выдал себя, выпал из образа деревенского дурачка, которому не дОлжно разбираться в таких тонкостях.

Никанорыч с интересом смотрит на меня, но я делаю тупую-тупую физиономию и он, не комментируя неосторожную фразу, отвечает:

— Раненых в боях на "Авроре" и "Двине" в Николаевский пост отвезли, всех — и солдат и матрозов и мужиков с тунгусами. Пока Петропавловск эва… эвакури. вот же словечко-то, язык вывернешь, пока скажешь… э-ва-ку-и-ро-вали, во! и в Николаевск шли, нога гнить начала. С осколком вместе грязь со щепками в рану попали. Корабельный фершал осколок вынул и рану почистил, ан не до конца, долго она у меня кровила, даже хотел ногу отнять, чтобы антоновым огнем не взялась, но я не дал. А куда одноногому? По дворам побираться? Ну и не дал ногу резать, а она гнить. Николаевские лекари выходили, ползимы мне ногу чистили да штопали, земной им поклон. Однако не та ужо нога стала. Видать, пока лечили, в ноге ковырялись, вот и резанули жилку какую. Но я без анбиции! Многие из раненых вообче богу душу отдали. А я живой и о двух ногах, пущай и хромый.

А тесно было — страсть! В Николаевске не ждали столько народу-то. Изб не было, хворые где ни попадя лежали — по избам, по сараям. Геннадий Иваныч[35], начальник Николаевский, храни его Господь, живо всех в оборот взял и наказал строго — лес рубить, избы да казармы строить, глину копать! Матрозы, солдаты, казаки, пока снегу по грудь не навалило, рубили лес, строили город, заодно и лазарет изладили.

Тут промашка вышла — лес сырой, ну и стены сырые. Оно всяко лучче, чем на морозе околеть, но морозы вдарили и стены начало гнуть, в щели дуть, как их не затыкивай. В избах новодельных вместо печек — чувалы[36], тепло не держат, дров много жрут, чуть потухло — холодно. Не углядели раз, проспали, выдуло избу, ну и застудился я. А ишшо от раны до конца не одыбал. Снова меня в лазарет, ить скрутила меня лихоманка так, что свету белого не взвидел. Но одыбал. Ишшо дохтур дивился — двужильный ты, Ваня, говорит. Там и вручили мядаль. Завойка Василь Степаныч даром, что полный енерал, всем, кому награды пожалованы, руку жал, не чинился и за службу благодарил! Пока лечили, "Аврора" весной, как лед сошел, снова ушла воевать. А я остался. Колченогие к морской службе не годятся, хучь и просился я… Не положено, грят! Так и остался тут. Летом на барже, зимой плотничаю.

— А в Расею, домой, чего не возвертаисся?

Фролов хмыкнул:

— Некуда возвертаться. В рекруты потому и отдали, што сирота. Отца вместе с конем волки в степу заели, матка с горя слегла да не встала… Да и чего мне там? Обчество отцову землю ужо давным-давно поделило. Остается только в батраки итить. А я ужо тут разбаловался, кланяться отвык, мне там не ужиться. Кто я там? Голь перекатная, перед всеми шапку придется ломать. А тута я вольный! И сам себе голова. Погляди-кось, какое вокруг богачество немеряное — рыбы от пуза, птица, зверь непуганый, леса бери сколь хошь, только не ленись! Я ить только в матрозы негодный, а так на все руки мастак! Дом построил — загляденье, а не дом! Землицы мне нарезали, баркас изладил, анбар, сенник, баньку поставил! Царь-батюшка от податей да рекрутчины всех местных поселян ослобонил — живи да богатей!

Тут Никанорыч замолкает, вздыхает грустно:

— Вот только нет хозяйки в моем дому. Мало тут баб, новоселки все с мужьями, а ребятня ихняя пока ишшо подрастет… К нерусским, тутошним душа не лежит, да и грязнули оне, ходил я к ним… Я ить ишшо не старый, мне полных тридцать пять годков. Была бы путевая баба, давно б ужо детишков нарожал…, — и опять замолкает.

А мне казалось, что он мой ровесник! Неуместно вспоминается прикол: Абрам родил Исака, Исак родил Иакова, а потом случилась какая-то херня и рожать стали бабы. У меня непроизвольно расползаются губы в улыбке. Прекрати, придурок, немедленно! Задавливаю смех, жестко одергиваю себя, вижу — тема для Никанорыча неприятна. И разворачиваю разговор в другую степь:

— Иван Никанорыч, а пошто ты оружию кажин день носишь? Не война, чай!

Он явно рад сменить тему, приосанивается и согласно кивает:

— Не война, но порядок быть должон! К оружию привычка нужна. И навык. Для того оружие завсегда должно быть при себе. Как ишшо одна рука. Ухо востро надо держать, ить вокруг не Колесниково твое, не Сарапул, не Вятка, а тайга. Народу мало, полиции почитай что и нету, а встречаются и хунхузы китайские, по нашему разбойники, и беглые и просто лихие людишки. Их только оружием стращать, иначе пропадешь. Особливо хунхузов, они по русски ни бельмеса не понимают. Чистые басурманы и тоже оружны. Только у них старьё — фитильные ружья да кремневки. Ежели их встренул, надо сразу палить, хоть в воздух, а лучше наповал. Еще иноземцы в Николаевск приходят — мериканцы, французы, голанцы, датчане, всякие, в общем. Ихние матрозы людишки наглые да задиристые, особенно когда своей виски аль рому налакаются. А к оружному не лезут, хоть и буяны изрядные. Китайцы и японцы, те другие — в порту, в городе порядок чтут, русскую власть побаиваются, русских уважают и с нами не задираются. С корабля в город тольки по делу, на берегу хмельного в рот не берут, с нами без нужды не якшаются, у них для того капитан назначен.

— А как отличить — хунхуз или гольд? Я ить видел и гольдов и китайцев — на одно лицо, желтые, узкоглазые…

— Невелика наука. Гольды на голове волос не стригут, в косички заплетают, а у хунхузов головы бритые. Летом гольд в лес не пойдет, чего ему там. Он в лес зимой ходит, за пушниной, а живет возле речки, она ему и пашня и кладовка. Значит, ежели летом встренул далеко от речки узкоглазого — хунхуз, особенно ежли бритый. Хунхузы в набег ходят по трое, по пятеро. У них с собой завсегда поклажа для дальней дороги, значит за плечами сурьезный такой вьюк с лямками. Он в набег еду тащит, либо ханьшин на продажу, но это другая статья, контрабандисты разбоем не озоруют, а с набега покражу несет. А гольд ходит налегке, с копьем, пальмой по ихнему. Редко-редко с ружьем. И в лодке один, ну вдвоем с бабой. Если с бабой, то баба гребет. Ленивые они, гольды. Лодки у них тоже разные — у хунхузов дощаники, а у гольдов лодки, из дерева долбленные аль из бересты сделаны. Видал небось?