"Чистая" публика чаевничает за столиками на палубе парохода, не смешиваясь с пляшущими крестьянами. Среди них офицеры, несколько молодых, интеллигентного вида женщин со страдальческим выражением лиц, видать простонародные песнопения оскорбляют их тонкую натуру. Какой-то поп сидит за одним столиком с капитаном. Ох и рожа у него (капитан-то вполне достойно выглядит) в темном углу встретишь — в портки навалишь. Поп что-то напористо требует, уж больно мимика у него энергичная, но капитан, улыбаясь, сначала отмахивается, а после какой-то фразы духовного отца серьёзнеет, рассержено его обрывает и даже хлопает ладонью по столу. Публика оглядывается на эдакий демарш, поп удивленно таращит глаза и замолкает. Капитан резко встает и покидает палубу. Погода великолепная, ранние сумерки, но уже видны первые звезды, растущая луна поднялась высоко, ни ветерка, ни мошки с комарами, прохладно, но, накинув какую-нибудь душегрейку, вполне комфортно посиживать на воздухе, наслаждаясь отдыхом после трудового дня.

Мы с Никанорычем сидим на палубе баржи, греем чайник, пьем чай вприкуску с рафинадом каменной твердости и неспешно беседуем, иногда смеемся особенно ядреному, по местным меркам, куплету.

На берегу уже даже не хохот, а дикое реготание. Смеются даже на пароходе. Не все. И мы хохочем оба, очень уж как-то под настроение частушечка легла. Никанорыч верен себе — рассказывает военные и местные побывальщины, учит уму-разуму. Я ему поддакиваю, пью чай, окуная в него рафинад, иначе не угрызть и удивляюсь рассказанному, как темному, недалекого ума крестьянину и положено. Егор, как началось гульбище, ушел на берег, к местным. Правильно, чего ему с нами, старыми пнями сидеть, насидится еще. А с берега бабы снова поддают жару:

Я хохочу, Никанорыч тоже улыбается, но уже смотрит на гулеванящих с легким осуждением. На пароходе тем временем большинство публики начинает уходить с палубы. Холодает, да и многим не по нраву грубые песнопения. Тут я вспоминаю, что Фролов так и не досказал мне про Петропавловск:

— Никанорыч, ты про Камчатку сказывал, дескать, приплыли супостаты, а дальше-то чаво у вас вышло?

Фролов охотно отвлекается от происходящего на берегу и я делаю вывод, что явной и публичной похабщины он не одобряет. Это важно. Чтоб и мне при случае ничего лишнего на эту тему не брякнуть.

— Дальше-то? Я комендором службу нес, при пушках, значит. Батареи пушечные поставили в разных местах, чтоб и друх дружке помочь, если супостат нагрянет пехтурой, перекрестный огонь называется и чтобы по чужим кораблям стрелять, поджигать да не давать десант высадить. Мне было назначено на шестую батарею, которая самая центральная. И началась баталия. В первый же день, тольки англичаны на пушечный выстрел подошли, наши пушкари с Сигнальной батареи первым залпом попали в ихний фрегат и убили ихнего адмирала Прайса чи Крайса, ни дна ему, не покрышки. И в тот день англичаны с хранцузами больше к нам не лезли.

— Еще бы, первым залпом да в самую головку. Вот и забоялись, — поддакиваю, а сам думаю, что про Петропавловскую оборону слышал где-то что-то, а теперь передо мной ее участник, ветеран. Для меня это одинаково, что ветеран Куликовской битвы — из области фантастики. А вот — живая история передо мной сидит, чай прихлебывает.

На берегу утихли песельники и умолкла гармонь, но народ не разошелся, гулянка продолжается — слышны оживленные разговоры, временами раздается многоголосый смех. Звуки тусовки временами напоминают закадровую озвучку и я непроизвольно улыбаюсь, ведь действительно смешно.

"Живая история" тем временем машет рукой:

— Я так соображаю, что они между собой судили-рядили, кто таперича у них главный. Мы про адмирала энтого узнали-то потом, когда англичанов в полон взяли. А спервоначалу-то дивились — один залп и корабли вражеские из боя вышли, отошли подалее и встали на якоря. Стояли оне день и еще ночь, не двигаясь, тольки народ по палубам ходил, да дозорные в трубы на берег глядели. А мы на них. На следующее утро снова стали воевать. Всеми орудиями палили по нашим батареям, да по "Авроре" с "Двиной". Считай — шесть кораблей супротив двоих наших. В "Аврору" да "Двину" попасть толком не сумели. Они в бухте стоят, а тудой не войти, береговые батареи не дают. Им и досталось — две батареи на берегу ядрами изнахратили, часть пушкарей побили-поувечили. Как батареи замолчали, с кораблей выслали десант на лодках, батареи захватывать. Только не выгорело им. Наши ахвицеры с городских батарей как увидели, что лодки с десантёрами к берегу прут и к высадке готовы, бегом туда стрелков с охотниками. А стрелки наши даже не выстрелили ни разу! Подбежали, да как заорут "Ура"! Десантерам в окопах бы засесть, в батарейных редутах, да отстреляться. А оне сразу драпать, понабились в свои лодки, да быстрей-быстрей гребсти оттель, хоть и было их раза в три больше, чем наших. Кишка у них тонкА оказалась! Как наше "Ура" услыхали, только пятки ихния засверкали. Наши стрелки даже вдогон пальнуть ни разу не успели. Ахвицеры дивились, что ни одного заряду ни стратили, одним криком до усеру их перепугали.

— Хе, получается французы с англичанами трусы, а не вояки!

— Ишшо какие! — Никанорыч раскраснелся, движения стали резкими, речь отрывистой. Видно, что мыслями он сейчас там, в Петропавловске. Глотнув чаю, он продолжает:

— Опосля они три дня на кораблях сидели, готовились. И мы тожеть. Разбитые батареи починили, порох — ядра поднесли, снова ждем. На четвертый день опять война — бомбами по батареям да по кораблям. И десант на лодках, под тыщу человек, чтобы уж сразу наверняка ударить.

Опять они две наши батареи артиллерией снесли, пушки да людей побило. Кто с тех батарей живой остался, отошли к городу. И нашей батарее досталось, тогда меня в ногу и ранило. Но стерпел, да и вгорячах не шибко больно. Замотали мне ногу и снова я к своей пушке. Тут десант ихний, на нас идут. А мы их картечью! Стали они густо падать, увидели, что не пройдут и на сопку отошли. Батарейными пушками их стало не достать, углы возвышения не те, директрисы огня другие. И некогда пушки разворачивать, не успеем. А англичанам с той сопки и в город легко попасть и другие батареи можно с тылу расстреливать со штуцеров своих. Завойка, енерал петропавловский, увидал такое дело, кричит — Ко мне все! Мы сбежались, он и говорит — надо десант отбить, а иначе все погибнем без славы и без толку и город отдадим ни за понюх табаку. Мы ружья похватали, примкнули штыки и вперед. И он с нами! И ахвицеры наши! По сопке вверх, напролом, через стланик[34] быстрее лосей рванули. Как поближе подобрались, по супостату залпом из ружей ба-бах! А потом "Ура!" и в штыки пошли! Как крысы англичаны заметались, ей богу! И снова их много больше нас, а задали стрекача оне сразу, по кустам прятались, часть со страху со скалы кидалась, лишь бы от штыков наших втечь. Я двоих аль троих штыком приколол, а иные матрозы да мужики-петропавловцы по пять-семь! У некоторых и по дюжине вражин набралось, особливо у кого родичей да товарищей ядрами поубивало.

— Страшно было?

Никанорыч сначала молчит, шмыгает носом, потом признается:

— Когда бомбы к нам на батарею стали долетать, страшно! Ить не знаешь, куда она, подлая, попадет. Ранило, так дюже испугался. Бахнуло шибко, оглушило, по ноге как палкой железной, не чую ее. Но на ноги встал, шагнул раз, другой, вроде могу ходить-то, хоть и болит. Жонки местных мужиков при батареях были, раненым помогать, прибежала одна, холстинкой ногу замотала, попить принесла, а я и ничего, вроде оклемался, только разозлился — страсть! А в атаку пошли, уже и не страшно, наоборот — азарт: мы вас, сучье племя, как портянки щас порвем! И штык воткнем по самую сурепицу! И воткнули! После боя в плен взяли всего штук пять англичанов. Это, которые по кустам схоронились, да мертвыми прикинулись. А тех, кто не убежал, всех на штыки вздели!

Несмотря на хромоту, Никанорыч молодцевато выпрямился, покрутил левой рукой ус, а правую положил на рукоятку револьвера. Он даже помолодел, лицо его разгладилось, в глазах заиграли опасные огоньки. Передо мной стоял не израненный несчастный инвалид, а русский военный моряк, лихой и грозный.

— И не сунулись оне более, через два дни снялись с якорей и ушли.