На фронте умереть можно в любую минуту. Сперва всего боишься и ждёшь её, точнее опасаешься, но потом привыкаешь, и как будто так и должно быть. Но время от времени костлявая напоминает о себе, о том, кто здесь хозяйка, и мы склоняем головы, мы понимаем, что наша жизнь очень хрупка и оборваться может в любое мгновение, и то, что мы до сих пор ещё живы, – на то воля случая. Или Бога.
Лежишь в глубоком снегу с товарищем, куришь, разговариваешь, он сперва отвечает, а потом молчит, и ты вдруг понимаешь, что его уже нет, шальная пуля сквозь снег поразила его в сердце, он даже не вскрикнул, даже не дёрнулся! А ты, оказывается, несколько минут разговаривал с покойником. И мог легко оказаться на его месте.
В апреле 1945-го в Восточной Пруссии мне приказали проложить связь в лесу, мы шли с напарником вдвоём, у каждого двухпудовая катушка телефонного провода. Напарник – молодой парнишка, на меня смотрел как на бога, всё за мной повторял, даже шёл след в след. Или мин боялся?
Путь нам преградило шоссе. Чтобы вы меня поняли, я должен вам пояснить. Это немецкое шоссе. Прямое как стрела. Ни одного поворота, ни одного пригорка. Где-то далеко засел немецкий пулемётчик и постреливает, предупреждает, мол, не суйтесь лучше, а то плохо будет. У немцев даже в конце войны с боеприпасами особых проблем не было, они их никогда не берегли, не то, что наши. В это время, правда, у нас тоже снабжение наладилось, и кормить стали боле-мене, и патронами-снарядами снабжать, но по привычке наши пулемётчики никогда пулями не сорили, берегли и боекомплект, и стволы. А этот нет, этот так не привык. Ему спокойнее стрелять. Даст короткую, ждёт полминуты или минуту, потом снова. Пули летят впритык к асфальту, некоторые задевают, рикошетят с визгом вверх, оставляя на дороге рваные полосы.
Смотрел я на них, смотрел, ждал, будет он поднимать их вверх или нет. Не поднимает. Так ему больше нравится. Чтоб визжали и рикошетили. Так страшнее. Ну, думаю, была – не была, помолился про себя, схватил катушку, рывком поднял на плечо и – бегом через дорогу. Потом пару дырок в шинели нашёл, но ноги целые. Повезло. А напарник, нет, чтобы подождать, осмотреться, узнать, что немец делать будет, а потом уже решать, сделал так, как привык: повторил мой трюк один в один. Ему бы ползком, а он в полный рост. Немец увидел, что кто-то дорогу перебежал, и поднял струю на метр-полтора, и мой напарник как раз в это время побежал, ну и срезал он его. Так на дороге и остался. Я ничем не мог ему помочь, даже если он и ранен был. А ты говоришь, связистом безопасно быть. Гибнут все!
Чумной лейтенант
Было это на самом деле или не было теперь уже трудно сказать. Эту историю в различных вариантах я слышал несколько раз, и каждый раз по-разному. В траншее на передовой, в тылу на переформировании, в госпитале. Одни рассказывали её со смехом не таясь, даже со злорадством вперемешку с гордостью (странная смесь, не правда ли?), другие шёпотом и с оглядкой. Одни кратко излагали суть, другие смаковали детали, причём каждый раз они были разными, сюжет тоже сильно отличался. Однако же сравнивая их между собой можно отбросить в сторону их различия как народное творчество, оставив на месте совпавшие факты, и, применив здравый смысл, попытаться максимально приблизиться к первоначальному сюжету, если, конечно, вся эта история изначально кем-то не выдумана.
– Ну, нет, такого не могло быть! – воскликнет солдат-окопник, – Чтобы лейтенант, да майора! Да за такое сам знаешь что будет! Перед строем, чтоб никому не повадно было! Приговор зачитают – и прощай, Маня!
– Ну, это ты загнул! – повозочный недоверчиво прищурится, выдохнув струю махорочного дыма и сплюнув себе под ноги.
– Чистый свист! – усмехнётся капитан-артиллерист, взглянув на тебя с сожалением.
– Ври-ври, да не завирайся! – отмахнётся санитар.
– Вот у нас тоже начштаба такая сука была, его бы как пропавшего без вести оформить, а мы навытяжку, как мальчишки… – вздохнёт младший лейтенант и злобно раздавит сапогом окурок.
– Чумной! – выносит свой вердикт полковая братия и крутит пальцем у виска.
Так что правда это или выдумки, плод чьего-то разыгравшегося воображения или чья-то несбыточная мечта установить уже не удастся никому. Пройдёт время, закончится война, и если кто-то и останется жив из тех, кто её слышал и передавал из уст в уста, то всё равно её забудет как байку, как мимолётно услышанное и тут же вылетевшее из головы за малозначительностью. Да мало ли что на войне было?
Передовая – это тебе не тыл. И даже не прифронтовая зона. Каждый, кто сюда попадает, долго к ней привыкает. Если, конечно, не убьют сразу и не ранят. Здесь свои порядки и законы. Во-первых, лопату в руки и всю ночь окапывайся, если привели на новое место. Глубоко не рой, во время бомбёжки контузит и засыплет – всё, приплыли. Самая лучшая глубина – по грудь. Или хотя бы по пояс. Вместе с бруствером как раз будет. Если щель отрыл, то в следующую ночь копай ходы сообщения, пулемётные гнёзда, потом землянку, отхожее место, зимой нору в стене неплохо заиметь, там и теплее, и ветра нет, и никакой снаряд не страшен. Никто не знает, сколько тут просидеть придётся. Может, день-два. А, может, и полгода. Так что копай, не ленись. Смерть ленивых любит. И не высовывайся наружу без надобности. У них тут всё пристреляно, кругом снайперы и пулемёты. Во-вторых, спи, пока дают. На марше привал – падай где стоишь и спи. В этом деле каждая минута дорога. Если ты не на часах, не с поручением, ничем не занят – спи. Пользуйся моментом. Потом поспать не дадут. У стратегов свои планы. В-третьих, не толкайся, когда старшина хлебово раздаёт, он всем поровну разделит, у него рука набита, а как своё получишь – ешь всегда всё сразу, на потом не откладывай. Кто знает, что через минуту будет. Может, немец сейчас обстрел начнёт и тебя убьёт, обидно умирать не доевши. В-четвёртых, на посту не спи. Немцы могут затемно подкрасться к нашей траншее, навалиться гурьбой, схватят 3-х – 4-х солдат – и обратно. Кто будет виноват? Ты. Что за это полагается? Сам знаешь, не маленький. В-пятых, трофеи никому не отдавай, ни с кем не делись, это всё твоё законное. Перочинный ножик или портсигар можно на буханку хлеба у старшины поменять, фонарик – на 3, а часы – так вообще на 5. Захватили немецкую траншею – оружие их не трогай, оно тебе без надобности, первым делом по блиндажам пройдись, перетряси там всё, у них консервы и шнапс наверняка припрятаны. Трупы обыщи, пока другие это за тебя не сделали. Короче много тут различных тонкостей, притрёшься – усвоишь. И не ной, что сапоги велики, не по размеру, и шинель висит как на вешалке. Ничего ты в окопной жизни не понимаешь! Осень придёт, снег повалит, а начальство и не думает вас в валенки и телогрейки переодевать. Что будешь делать? А так вторые портянки намотал, на дно окопа присел, ноги под шинель, руки в рукава поглубже – и порядок. Сиди, махрой дыми. А если бы шинелька по размеру была, замёрз бы на хрен! Вот то-то! Всему вас, молокососов, учить надо!
Лейтенант (поскольку фамилию его до нас народная молва не донесла, то будем его называть просто – лейтенант) был на фронте уже 5 месяцев и потому считался опытным боевым офицером.
– Подумаешь, 5 месяцев! – воскликнут некоторые, – Разве же это срок? В училищах вон по 4-5 лет учат и желторотиков выпускают, а тут всего ничего!
Эх, сразу видно, что никогда вы не были на передовой! Можно всю войну просидеть в блиндаже где-нибудь в 5 км от неё и ничему не научиться за это время, кроме как лебезить перед начальством да интриги плести, но на передке и неделя – срок! Особенно для офицера. И не только потому, что ему солдат в атаку поднимать. В конце-концов не каждый день у нас атаки, и даже не каждый месяц. Можно в обороне полгода просидеть, но от этого война не перестанет быть войной, немец не спит, он постоянно нашу бдительность снарядами, минами да пулями проверяет. А за оборону кто отвечает? Лейтенант. Он всегда во всём виноват и все шишки на него. Шальной снаряд попал в землянку, разнёс её в пух и прах, погиб телефонист и пятеро солдат – лейтенант не проверил маскировку, допустил хождение туда-сюда в полный рост в светлое время суток, немцы вычислили, где блиндаж. Боеприпасов нет – не надо стрелять попусту. Часовой на посту заснул и проспал отход немцев – это вообще ЧП! И в глазах солдат он – начальство, которое постоянно всем недовольно, всех материт, не даёт жить спокойно, а то и под пули, на смерть отправляет. Он как кусок железа между молотом и наковальней, сверху бьют, снизу упираются. Так что уж поверьте мне на слово, 5 месяцев – это срок! И какой! Ого-го! И было всякое за это время. И под пулями шли, деревни наши у немцев забирали назад, и в болоте, в жиже на пузе лежали, мокли, и на снегу в лесу, на лапнике спали, и под бомбами-снарядами тряслись и глохли…
Первое время наш лейтенант был ещё слишком молод и неопытен, в начальство верил, приказы исполнял беспрекословно, крутился из последних сил, однако же потом в его голову стали закрадываться всякие мысли. А так ли уж начальство право? А так ли уж компетентно? А так ли уж бескорыстно? Почему комбат никогда не руководит атакой своего батальона? Спрячется, гад, за 2 км от передовой в своём блиндаже и сидит там, носа не высунет, ждёт, когда всё закончится. И не только не руководит своими ротами, но даже и представления не имеет, что там, на передке, происходит, потому что провод сразу же снарядом перебивает, а связисты его восстановить не могут из-за плотного огня. Вот и мечется он между ранеными, которых санитары с поля боя выносят, с разными дурацкими (как им кажется) вопросами: «Что там у вас происходит? Где ваш ротный? Немецкую траншею взяли? Где связные? Где немцы?» А они смотрят на него непонимающими глазами и отмахиваются (знают подлецы, что теперь власти он над ними не имеет, теперь вон санитары и врачи над ними начальники): «Да отстань ты! Не знаю! Где-где, на передке! Там такое! Как грохнуло! Небо на землю упало и меня придавило! Где наши, где немцы – ничего не пойму! В ушах звенит, в глазах темно!» Он к другому – там то же самое, к третьему – и опять без толку. Сплюнет комбат и нырнёт в свою берлогу. Пошлёт связного – тот не вернётся. Следующего – с тем же результатом. А вечером пишет докладную командиру полка о тяжёлых потерях, о героизме солдат, о многочисленных убитых немцах (чего их жалеть?), уничтоженных пулеметных точках и миномётных батареях противника (кто проверит?) и просит подкрепления. На основании его писанины комполка пишет выше в дивизию, добавляя от себя всякую всячину, увеличивая потери немцев, приукрашивая немецкую оборону, систему огня, вскрытую в ходе боя и собственные заслуги во всём этом, одновременно прося новые маршевые роты, которые вскоре действительно подходят и пополняют бойцами поредевшие стрелковые батальоны. Никто не просит пушки и танки, потому что понимают, что это бесполезно. Их просто нет. Как и снарядов к ним. Поэтому к имеющейся технике относятся крайне бережно, она спрятана в тылу так, что никакой немец никогда её не вычислит, на передовой ей показываться запрещено да и стрелять тоже, а то ведь ненароком засечёт супостат единственную пару полковых 76-тимиллиметровых пушек да и накроет их из своих орудий, или пикировщиков вызовет. Из дивизии – в штаб армии и так дальше, на каждом этапе картинка всё больше искажается, поэтому на самом верху генералы и маршалы понятия не имеют, что на самом деле произошло в этот день в результате боя местного значения на нашем конкретном участке фронта и каковы его результаты. Единственная правдивая информация, которой они обладают – это данные о наших потерях. По ним и судят. Если боевую задачу выполнили, то неважно, сколько людей потеряли. Хоть всех. Если не выполнили, а потери небольшие, то, значит, от боя уклонились, на нейтральной полосе пролежали, струсили, а нам тут очки втираете, что в атаку ходили! Ещё одна такая атака и пойдешь под трибунал за невыполнение приказа! Если потери большие, то это лучше, можно всё списать на сильно укреплённые позиции немцев, отсутствие должной артподготовки, приплести танковую контратаку, которая якобы имела место, проявить фантазию. Кто проверит? Но если они слишком большие, то могут наказать за неоправданно большие потери, сказать, мол, не умеешь воевать, снять с должности, отправить в тыл или понизить в звании. Всё одно не трибунал. Опять же понесёт полк большие потери и отправят его в тыл на переформирование, можно отдохнуть, попить-погулять, с бабами развлечься. Так что сто раз прав был Жуков, года говорил: солдат не жалеть, бабы еще нарожают!
Всю эту суровую правду войны уже усвоил лейтенант. Везучим он оказался, других вон сразу в ротах побило, а он остался. И после переформирования уже вот месяц как живой. Ну, была контузия – не контузия, так, ерунда, полдня не слышал, да пару раз осколками зацепило, даже до госпиталя дело не дошло, медсанбатом ограничилось. В атаку как-то шли под огнём, справа и слева бойцы падают, а он как заговорённый. Из первого состава его роты в живых осталось от силы 2-3 человека, каждый день 3-х – 4-х бойцов теряем, кто ранен, кто убит, и это в обороне. Через месяц глядишь – все почти лица новые. Хотя они-то, новые, неосторожные, неопытные, быстрее гибнут, а кто уцелел за 2 недели – уже держится боле – мене, уже старожил.