— Простите, — повторил Гильермо и осенил себя крестом. — Я решил почитать немного после повечерия и молитвы… и заснул…
Ему захотелось добавить «и немудрено», потому что монастырская библиотека была маленькой — под стать самой обители, но дивно уютной. Тринадцать монахов и столько же послушников могли приобщиться не только лишь к душеспасительным текстам, но и к хорошей подборке исторической литературы, составленной по образцу лучших французских и немецких «collection de livres». Однако незадачливый чтец воздержался от сего комментария, ибо здраво рассудил, что «non tempus aut locum» — не время и не место.
Тем более, что, пребывая в душевном расстройстве приор иногда совершал скоропалительные действия. И вполне мог вспомнить, что среди книг сокрыт маленький радиоприемник с приводом от ручного маховика — вещь не запрещенная явно, однако весьма предосудительная. А собратья не будут благодарны Гильермо, если из-за него они более не смогут потакать малой слабости и узнавать, что происходит в мире… Особенно сейчас, когда понтифик Пий XI намерен произнести проповедь о неверии как «Petra scandali», сиречь камне преткновения современного мира. И говорят, что все это будет происходить в радиоэфире…
— Идите, скорее идите за мной, — торопливо приказал приор, подхватывая лампу. — Вас ждут.
— Меня? — не понял Гильермо. За много лет, посвященных служению Богу и Ordo fratrum praedicatorum — Ордену братьев-проповедников — он привык, что старый приор есть высшая власть, с коей приходится иметь дело скромным братьям. Конечно, где-то есть провинциальный приор, то есть глава провинции — объединения нескольких монастырей, а еще выше — генерал и прокурор Ордена, но кто их видел?.. Столь высокие персоны далеки, словно какой-нибудь Франсуа IV, он же король Луизианы, герцог Акадии, маркиз Квебека и прочая, и прочая…
Чтобы настолько взволновать брата Арнольда, настоятеля монастыря и заставить всегда степенного, довольного служителя церкви метаться испуганной курицей — для этого следовало произойти чему-то крайне странному. Необычному.
Гильермо устыдился недостойных мыслей, в особенности сравнения настоятеля с курицей. Поправил монашеский хабит — белого цвета, как и положено по уставу, однако изрядно поношенный и по совести говоря не столько белый, сколько однотонно-серый из-за почтенного возраста и многократной стирки. Пропустил меж пальцев крупные можжевеловые четки, отполированные четвертью века службы до зеркального блеска. Это прикосновение вернуло монаху душевное равновесие.
— Я готов, — мирно и спокойно ответствовал Гильермо. — Но кто призывает меня?
— Beata stultica, блаженная глупость! — нетерпеливо отозвался настоятель, всплеснув руками. — Тот, кто имеет право звать и не любит ждать! Поспешите! Кардинал Морхауз посетил нас нынче…
— Кардинал? — прошептал Гильермо и почувствовал, как ноги слабеют и наливаются предательской слабостью. Вот сейчас он понял, отчего так всполошен добрый приор обители…
Пока приор вел Гильермо к скрипторию (который давно превратился в подобие комнаты для особо важных гостей), он бегло просветил монаха относительно сути происходящего.
Кардинал слыл весьма современным человеком, не чуждавшимся веяний времени и технического прогресса. Однако в одном отношении Морхауз оставался безнадежно консервативным. Из всех возможностей для путешествий он признавал исключительно свой «Späher-Skarabäus», автомобиль, сделанный по специальному заказу, преподнесённый Ватикану германскими промышленниками — тех из них, что продолжали оставаться верными Святой Матери-Церкви своих предков. Это был настоящий домик на колесах в котором не имелось разве что ванны. Кардиналу приходилось много ездить по Центральной и Северной Европе, улаживая многочисленные дела Ордена и Престола, поэтому «Späher» проводил в пути гораздо больше времени, чем в гараже.
Но даже строжайший график и предусмотрительные служки вынуждены были смириться с путями Господними, кои, как известно, неисповедимы. Кардинал к великому своему неудовольствию оказался задержан неотложными делами и был вынужден остановиться на ночлег в маленьком монастыре, что незаметно притаился близ пересечения границ трех стран. Этим фактом прелат был крайне недоволен, что сказывалось на скромной и упорядоченной жизни обители самым ярким образом.
И вот теперь Морхауз потребовал встречи с Гильермо…
В миру, перед фотокамерами и микрофонами кардинал был обаятельным, очень дружелюбным человеком. Мужчина в возрасте, однако весьма далекий от старческой дряхлости. Взор открыт и доброжелателен. Легкая полуулыбка крайне располагает к общению и ни в коем случае не переходит в ироническую, а уж тем более — не выражает сарказма, боже упаси. Хорошо поставленный, размеренный голос проповедника — но без какого-либо следа той толики менторства, что неосознанно вызывает раздражение у людей образованных или имеющих положение в обществе. Такому человеку искренне хочется довериться, поведать все сокрытые в памяти тайны и грехи. Юные девы вклеивают его фотографии и ленты речей в альбомчики с виньетками, а зрелые матроны…, впрочем, не будем о них.
«Благообразный» и «достойный» — были самыми лучшими определениями для всемогущего кардинала.
В миру.
Сейчас же Гильермо видел совсем иного человека. Чуть растрепанные от долгого путешествия волосы встопорщились у висков, приподняв линию прически, так что голова казалась почти квадратной, а уши — заостренными. Словно у кота или филина. Горизонтальные морщины пересекли лоб, а брови хмуро насупились. Левый глаз щурился, что в сочетании с линией бровей превращало его в узкую щелочку, сквозь которую холодно сверкал зрачок. Улыбка покинула лицо кардинала, губы сжались в тонкую бледную линию с чуть опущенными краями. Перед монахом сидел угрюмый, властный человек, привыкший к послушанию окружающих и не считающий нужным надевать безупречную маску смирения. Он даже не удостоил Гильермо достодолжным приветствием, просто махнув в сторону крепкого деревянного стула. Монах осторожно опустился на него, выбитый из колеи и откровенно растерянный.
— Я приветствую… — Гильермо замялся, вспоминая канон обращения. — Ваше преосвященство, Высокопреподобный кардинал…
Тут он совсем сконфузился, забыв имя собеседника (если так можно назвать человека, пока что не проронившего ни единого слова). Монах почувствовал, как густая краска заливает лицо. Такого позора ему еще не доводилось переживать… А ведь буквально четверть часа назад он грезил о карах для нерадивых государей.