На въезде в тайгу текла речка Терсь. Разлившаяся вода, затопив низины, подступала к самой насыпи. Лесовозная крепкая дорога, подсыпанная гравием, перескочив мост, сворачивала направо и устремлялась вверх по речке, уныривая от нее в глухой черно-зеленый пихтарник и снова выбегая на простор поймы, бело сверкающей разливами.
Вдоль дороги снега не было. Лишь в тени разлапистых пихт и елок снег стлался серым полотенцем, густо засыпанный торчком упавшими иглами — будто травка пробилась.
Конь шел бодро, уверенно, с, легкостью тащил двухколесный ходок. Сперва при каждом повороте, дороги Митя старался дергать соответствующую вожжу, при приближении к взгорку понукать коня, но Та́нюшка сказала, что без особой нужды дергать не надо, он этого не любит. Тогда Митя, опустив совершенно вожжи, с удивлением увидел, что действительно — конь идет нисколько не хуже, не сворачивает где попало, сам выбирает наиболее сухие и ровные места, на подъемах наддает ходу, на спусках притормаживает, так что он, Митя, в качестве «водителя» ему вроде и ни к чему. Тоже мне транспорт, сиди себе, чмокай губами да поглядывай. Обидно даже.
На этом отрезке, от леспромхоза до партии, Митя знал каждую ямку, но сейчас им внезапно овладело ощущение, будто с дорогой что-то случилось. Нет, дорога была та же самая, и ямки и колдобины, до краев заполненные талой водой, были на своих законных местах. И вот даже упавшая макушкой через колею пихта надоела последний месяц ему своими расщепинами — торчат, как рогатины, норовя заехать прямо в ветровое стекло, но все же что так его сильно настораживает и смущает? И вдруг он понял: тишина. Его смущала, награждая непривычными ощущениями, тишина! Сколько он мотается по этой дороге — всегда в непрерывном грохоте дизеля, в гусеничном лязге, да еще словоохотливые пассажиры рядом, без которых не обходится ни одна поездка, пытаются кричать в самое ухо, полагая, что иначе водитель не расслышит. И тишина эта была наполнена птичьим пением и гомоном — будто льется водопад серебряных камешков. Никогда бы не подумал, что здесь обитает столько пернатых, да еще таких горластых. Взлетают, перепархивают, шуршат в хвойных ветках. А вон дятел уперся крепким хвостом в сухую стволину и намолачивает клювом, как барабанной палочкой, — тоже песня! Отовсюду журчало, булькало, позванивало, наполняло воздух веселой солнечной капелью.
Та́нюшка сидела, посунувшись в уголок покрытого кошмой сиденья, вертела во все стороны головой: должно быть, любовалась окрестными пейзажами. Странная девчонка, взяла да и поехала с ним… А может, в самом деле побоялась доверить ему лесхозовскую лошадь? Вон какой он неловкий, даже вожжи держать не умеет. То они у него провиснут ниже лошадиного брюха, то под хвост попадут… А впрочем, чего тут странного, поселок гуляет, что ей делать среди пьяных. Вот братовья у нее — мужики дельные, технари, толк в машинах знают. Особенно младший, Сашка. Вот бы с кем сойтись, сдружиться… Какого он себе краба замастырил! Продемонстрировать на городской выставке самоделок — все жюри упадет. А то все гоняемся за скоростью, комфортабельностью. Прав Димка, все эти «Москвичи» и «ВАЗы» хороши, конечно, но не для здешних дорог. Димка мужик тоже ничего, лет на семь всего, наверное, старше и уже главный механик, и пьет не очень чтобы, больше хохмит да дурашничает. И жена у него… Тут он с удовольствием и подробно стал думать про Тамару. Про ее округлые в запястьях, красивые руки, затянутое в серебристую ткань полнеющее тело, ее улыбку… Представил, что не Та́нюшка сидит сейчас с ним рядом в ходке, девчонка-десятиклассница, а Тамара, молодая уверенная женщина, снисходительно-ласковая, и тут же почувствовал волнение и легкую на душе смятенность…
Дорога, виляя по берегу, все ближе подступала к речным разливам, вернее сказать — разливы подкрадывались к ней. Туго шевелящиеся струи текли вдоль насыпи, таща на себе всякий лесной мусор — порубочную щепу, гнилье и хлам прошлогодней растительности, вымытые корни, взметывающиеся в мутном потоке, как змеи.
Слева по ходу открывался широкий, заросший тальником и черемушником лог.
Верховья лога уже попадали в район горных работ партии, куда Мите приходилось ездить часто. До их Глушинки оставалось километров пять. Повиляв по кустарнику, дорога вывернулась наконец на открытое и тотчас — с разбегу — уперлась в воду. Гравийное полотно было залито метров на двадцать. По всем признакам вода была неглубока и спокойна, но Митя не знал, пойдет ли конь и надо ли его заставлять. Он вопросительно посмотрел на свою спутницу. Та решительно взяла у него из рук вожжи и легко, подбадривающе подергала ими.
— А не потопнем? — спросил Митя бодрым тоном, не желая показать перед девушкой свое беспокойство. Он вспомнил, как тянуло его тягач в дымящийся поток Кривого оврага, а он ничего не смог сделать, хоть плачь.
— Будет глубоко — сам не пойдет, — сказала Та́нюшка и озорно прикрикнула: — Но-но! Смелей давай, одна лошадиная сила!
Конь, опустив башку, понюхал воду, потянулся губами, но повод не пустил, и он, недовольно фырча, шумно побрел вперед по залитым, искрящимся колеям. Скрыло ступицы колес, у Мити противно екнуло сердце: «Все, опять искупаемся». Но конь шел, и им ничего не оставалось, как довериться его чутью и опыту.
— Ой, поплывем счас, мамочки! — Та́нюшка с напряженной улыбкой, шутливо округленными, испуганными глазами посмотрела на Митю и на всякий случаи подобрала повыше ноги.
Вода зажурчала по дну корзины, поплыли под сиденье соломинки, но тут конь неожиданно напрягся, широким махом вынес ходок на сухое.
Та́нюшка оглянулась. Поднятая со дна муть тянулась за ними ровной, как сама дорога, полосой.
— Давай-ка постоим немного, — сказала она, потянув, на себя вожжи.
— Что такое? — спросил Митя.
— А вот поглядим.
Митя тоже повернулся и стал смотреть назад, однако не обнаружил позади ничего, кроме вяло колышущейся на поверхности мути.
Лента ее стала медленно, едва заметно глазу, выгибаться в сторону верховья затопленного лога.
— Все! — засмеялась Та́нюшка и передала вожжи снова Мите. — Рули дальше, боюсь, на обратном пути нам этого места уже не одолеть.