Двигатель рокотал на холостых повышенных оборотах, и Митя, откинувшись и разбросив по спинке сиденья руки, слушал его мощный и спокойный, мужественный рокот, как самую прекрасную и волнующую музыку; как голос прощения своей вины, которая тихо мучила его два этих долгих праздничных дня.
Потом он перевел взгляд на Та́нюшку. Она сидела рядом, в своей старой трикотажной кофте, в штанах, кончиками пальцев плавно водила по стеклышкам приборов. Она точно гладила их. У Мити было ощущение — это Та́нюшка гладит его самого. Когда она отклонялась к спинке сиденья, пышный плафончик ее волос прикасался к его вытянутой руке. Волосы были мягки и упруги.
Он спросил:
— Таня, а сколько Тамаре лет?
Она удивленно обернулась, брови ее прыгнули.
— Двадцать пять. А тебе сколько надо?
— Мне-то? Все! — засмеялся Митя и стал смотреть на нее очень внимательно. Ему почему-то пришла на память пушкинская строчка: «И полно, Таня! В эти лета…» Под обвисшим воротом ее кофты блеснула серебряная ниточка — будто лучик зажегся.
— Слушай, я все хочу спросить: что это за камень ты носишь на шее? Амулет какой, что ли? — Он, шутливо полуобняв ее, поддел пальцем нитку, легко дернул. Камушек выскочил из-под ворота, заболтался поверх кофты.
У Та́нюшки меж бровей обозначилась складочка, она слегка отклонилась, возвращая камешек на место, и он впервые увидел, как на ее лице гаснет улыбка.
— Это не камень, — сказала она. — Это папин последний осколок.
Митина рука замерла, потом медленно опустилась на сиденье.
— Прости…
Гудел двигатель. Стрелка амперметра нетерпеливо подрагивала. Ожившие приборы помаргивали светом, вентилятор отопительной системы погнал в кабину тепло. На шум дизеля вышел из дому Петр Игнатьевич, стоял возле калитки, курил, покашливал, смотрел на притихших в кабине Митю и Та́нюшку. Потом появилась Тамара в своем сверкающем, праздничном платье, упругой плавной походкой подошла, остановилась, кокетливо постучала согнутым пальцем по кабине.
— Можно мне с вами посидеть?
Та́нюшка, не открывая дверцы, приспустила стекло, высунулась, быстро сказала:
— Тамарочка, ты такая нарядная, а тут грязно-прегрязно, тут можно только в рабочем… — И засмеялась чему-то.
НАРЫМСКАЯ ОДИССЕЯ
Документы те, поди, и сейчас целы, деньги же артельные были плачены, ассигнаций брал в дорогу полон карман, привез карман квитанций. Полвоза сена на постоялом напухлят — сотню отдай, по навильнику коням бросишь, наследующем постоялом обратно, Иван, раскошеливайся; овес покупали, за постой сколь раз плачено, никак не должны бы такие документы потеряться. Я, когда справлял пенсию в собесе, нашли мне справки на весь мой артельный стаж, поискать бы и те бумаги для интересу, а? Лежат где-нибудь в амбаре, ежели крысы не погрызли… Время-то впрямь много прошло, двадцатый год уж, как я с Нарыма уехал, да сколько там прожито… Тебе в тех краях, часом, не доводилось бывать? Сейчас много молодых туда вербуются. На той неделе, однако, по телевизору показывали, как там нефтяную трубу тянут, я вроде даже места прознал. Теперь пошто-то Нарымом только одно село у Оби зовется, а раньше ведь все сплошь от Колпашева к северу Нарымом считалось. Ссыльный край…
Схожу-ка гляну, поставил ли Васька Дурандин трактор, а ты посиди в сторожке, чайник покамест на плиту поставь. Раз интерес у тебя, я все в подробности обскажу. Осенняя ночь долга, заоднова коротать, посиди, я мигом обратно.