Он расслабленно прикрыл глаза и тут же уснул. Нужно было уходить, только Фекла не могла отвести глаз от его заплаканного лица. Никогда еще она не видела ничего прекраснее. Из оцепенения ее вывел надсадный крик петуха. Петя всегда просыпался самым первым, но следом за ним во двор выходила тетка Глаша, — времени любоваться спящим не оставалось. Фекла укрыла безумца куском мешковины, убрала с его лица тонкие прядки волос. Он пошевелился, но не проснулся. В первых лучах солнца, что пробивались через щели в стенах хлева, чужак будто светился изнутри — тусклым, но истинным светом.

Фекла поднялась на ноги и тихонечко вышла во двор. Петух прохаживался по своим владениям и недовольно заворчал, увидев незваную гостью, нахохлился, готовый закричать еще раз. Фекла прижала к губам палец:

— Тихо-тихо, Петя… Тихо.

— Какое имя знакомое. Петя… — Безумец стоял у приоткрытых дверей хлева, которые Фекла должна была, да забыла припереть. — Вы заприте меня, а то заметят. И запретят ко мне ходить. — Он слабо улыбнулся. — А я хочу, чтобы вы приходили. — И отступил в темноту.

Руки дрожали, пока Фекла подкладывала в углубление под дверью выточенное бревнышко. Петух следил за ней, не отрывая черных бусинок-глаз, но молчал. Лес защищал дочь свою от зла и чужого гнева. Пока еще защищал.

…Они виделись каждую ночь. Словно тень, Фекла слонялась по дому до заката, зевала, терла кулаками глаза, отвечала невпопад, кивала поспешно, мол, да-да, все слышу, все сделаю, но ничего не слышала, ничего не делала. Фекла ждала вечера, Фекла предвкушала ночь. Как только дом заполняла тьма, тетки стихали в спальнях, забывалась сном Стешка, а братья, намаявшись за день, дрыхли без задних ног, Фекла выбиралась из-под покрывала, босиком кралась к двери и бежала в хлев.

Ночь скрывала лихорадочный блеск глаз и пересохшие губы. А Петя — имя легко слетело с губ той ночью, и осталось, и прижилось, — ждал ее по другую сторону припертой бревнышком двери. Он широко улыбался, распахивал руки, будто собирался обнять плечи гостьи, а вместе с ними и весь ее странный мир, но не обнимал, а продолжал стоять так — нелепый, худой, безумный, — а Фекла каждый раз замирала в ожидании его объятий и каждый раз думала: ничего, в следующий раз.

Они садились на ворох соломы и молчали. Иногда Петя брал ее кисть, подносил к лицу и рассматривал. В темноте рука белела расплывчатым пятном, а он все смотрел и смотрел, радостно щурясь.

— Такая вы тоненькая, такая хрупенькая…

Фекла молчала, стараясь не выдать себя сбитым дыханием, и молила только, чтобы лес даровал ей умение навсегда запомнить этот момент. Пыльную тьму, тепло чужого тела, прикосновения худых пальцев к ее руке и шепот:

— Такая вы тоненькая. — Пауза, вдох и удивленный выдох. — Такая хрупенькая.

Лес слышит своих детей, да только желания их понимает по-своему, и ночи, проведенные в хлеву, запомнились Фекле странной мозаикой, кусочками целого, которое уже не собрать.

— Я люблю смотреть на звезды, — говорил Петя, растягиваясь на посыпанной соломой земле. — Они делятся вечностью даже с тем, кто на пороге смерти.

А еще:

— Когда-то я писал… Что вы смеетесь? Я писал книги! Не верите? Но я не лгу! Настоящие книги!

— А почему же бросили?

— Они оказались никому не нужны.

— И что было дальше?

— А дальше я потерял рассудок от горя. Так бывает, когда большие надежды оборачиваются маленькой пошлостью.

Но лучше всего Фекла запомнила, как блестели его глаза, когда он улыбался. Как нервно ломал он пальцы, вспоминая о прошлом. И как закусывал губу, когда вскользь размышлял о будущем.