Мы можем лишь догадываться, что поп хотел отравить великого князя. Несомненно другое – у Вельяминова имелись свои информаторы в церковной среде и он внимательно следил за развитием событий в Москве после смерти митрополита Алексея. Обстоятельства благоприятствовали замыслам эмигранта: из Орды казалось, что Дмитрий, настаивая на кандидатуре Митяя, восстановил против себя значительную часть русского духовенства, и требовалась лишь самая малость, чтобы добиться его свержения. События начала лета 1379 г. вроде бы свидетельствовали о том, что в стан противников великого князя перешел и Сергий Радонежский со своими сторонниками. В этих условиях у Ивана Васильевича появился соблазн активных действий. Рассчитывая на свои давние связи с преподобным и надеясь на его поддержку, Вельяминов тайно отправился в Москву. Практически повторилась та же история, что и с Киприаном летом 1378 г. Но было и весьма существенное отличие – если Киприана, продержав сутки в клети, великий князь отпустил обратно, то с Вельяминовым церемониться не стали. Он был схвачен и казнен. Рогожский летописец под 1379 г. записал: «Того же лета месяца августа въ 30 день на память святаго мученика Филикса, въ вторникъ до обеда въ 4 часъ дни оубиенъ бысть Иванъ Василиевъ сын ты-сяцького, мечемъ потятъ бысть на Кучкове поле оу града оу Москвы повелениемъ князя великаго Дмитриа Ивановича».^[728]

Никоновская летопись в описании казни донесла до нас весьма знаменательную подробность, свидетельствующую, что надежды Вельяминова на поддержку в Москве были далеко не беспочвенными. В момент казни «бе множество народа стояще, и мнози прослезиша о немъ и опечалишася о благородстве его и о величествии его». Этот же источник уточняет место и обстоятельства захвата сына тысяцкого: «Того же лета поиде изъ Орды Иванъ Васильевичь тысяцкий и, оболстивше его и преухитривъше, изымаша его въ Серпухове и приведоша его на Москву» (выделено нами. – Авт.).^[729]

Можно только гадать: что делал Вельяминов в Серпухове и каким образом его там «обольстили». Тем не менее позволим высказать соображения на этот счет. Судя по всему, Иван Васильевич, стремясь установить связи с Сергием Радонежским, решился действовать через его учеников. Мы помним, что Сергием в 1374 г. в Серпухове был основан Высоцкий монастырь, который возглавил один из учеников преподобного – Афанасий Высоцкий. Очевидно, именно к нему и обратился сын тысяцкого. Но его надежды на поддержку троицкого игумена не оправдались. Более того, он был схвачен (возможно, не без содействия окружения Сергия) московской разведкой. Следует предположить, что этот захват пришелся как раз на праздник Успения Богородицы 15 августа.

Иван Васильевич Вельяминов, покинувший Москву еще в начале весны 1375 г., не учел того, что за истекшие пять лет ситуация в Москве резко изменилась. Если вначале позиция Вельяминова, незаслуженно обиженного великим князем, несмотря на заслуги его отца, и вынужденного «отъехать» к тверскому князю, и могла вызывать у Сергия определенное сочувствие и понимание, то позднее переход сына московского тысяцкого к откровенно протатарской ориентации положил конец этим настроениям троицкого игумена. Разошлись они и по такому вопросу, как фигура будущего предстоятеля Русской церкви. Преподобный и его окружение настаивали на кандидатуре Киприана, тогда как Вельяминов, исходя из собственных интересов, очевидно, готов был поддержать Митяя.

Судить об этом мы можем по дошедшему до нас ярлыку, выданному номинальным ордынским ханом Тюляком «Мамаевою дядиною мыслию» «Михаилу митрополиту». Этот документ, подтверждавший старинный обычай освобождения русского духовенства от каких бы то ни было ордынских налогов и повинностей, предусматривал, что, как только Митяй официально будет хиротонисан константинопольским патриархом, он будет молиться вместе с Русской церковью за хана: «И мы по тому же сего Михаила митрополита пожаловали есмы. И как сед в Володимери, Богу молиться за нас и за племя наше в род и род и молитву въздаеть».^[730] Как верно отметил один из исследователей, «для человека, занимающего русский митрополичий престол, молиться за царя – хана значит поминать его имя в придворных богослужениях прежде имени своего великого князя. А сам факт такого поминания означает покорность этого князя тому, кто поминается в Церкви прежде его». И далее он приходит к выводу, что выдачей данного ярлыка «Мамай попробовал дипломатическим путем восстановить подчинение себе Руси».^[731] Таким образом, Митяй, вступив в соглашение с Ордой, фактически предавал те цели, которые преследовал в своей политике московский князь.

Для нас наибольший интерес представляет выяснение точной даты: когда был составлен данный ярлык? Прямое указание на это находим в тексте документа: «дали есмы овечья лета дарыка семьсот осмое летъ сылгата месяца в десятыи нова. На Великолузе на речном орда кочевала. Написано». (Перевод: «Написан в год овцы, по хиджре семьсот восьмидесятый, месяца зу-ль-каада в десятый день прибывающей луны, когда ставка находилась в месте, называемом Великий Луг».^[732]) К сожалению, первые исследователи этого ярлыка запутались в сложностях восточного календаря и смогли определить только один элемент даты этого документа («овечья лета»), что соответствует 1379 г. по нашему летоисчислению. Поэтому они датировали ярлык июлем – августом 1379 г., когда Митяй проезжал через владения Орды по пути в Константинополь. Это предположение, казалось бы, подтверждалось известием «Повести о Митяе», что «ятъ бысть Митяи Мамаемъ, и немного удръжан бывъ и пакы отъпущенъ бысть».^[733] Подразумевалось, что эта задержка была вызвана выдачей ярлыка.^[734]

Однако позже А. П. Григорьеву удалось выяснить точную дату составления этого документа – 28 февраля 1379 г. Данное открытие заставляет совершенно по-иному взглянуть на позицию Митяя. Если ранее в литературе проскальзывала мысль, что на откровенно предательский по отношению к великому князю шаг Митяй согласился лишь из тактических соображений – лишь бы добраться до византийской столицы, то теперь стало ясно, что данный его поступок был не случайным, а заранее (за несколько месяцев до его отъезда) продуманным и, очевидно, сохранявшимся в тайне от Дмитрия Ивановича.

Обо всем этом Сергий, вероятно, узнал при появлении на Руси сына бывшего тысяцкого (мы не склонны думать, что между ними состоялась личная встреча – посредником, возможно, был Феодор Симоновский).

Конечно, можно предположить, что известил о появлении на Руси Ивана Вельяминова преподобного его ученик Афанасий Высоцкий. Однако выше мы видели, что у Митяя в Троицком монастыре, очевидно, были свои информаторы, доносившие ему о действиях Сергия. Нет сомнения, что эта практика продолжала действовать и во время охлаждения отношений великого князя с Сергием. В этих условиях приезд высоцкого игумена мог вызвать ненужные разговоры. Появление же в Троице племянника преподобного, приехавшего выразить свои родственные чувства, таких подозрений вызывало меньше. На это предположение наталкивает и то, что, к примеру, письма Киприана в Троицу были адресованы одновременно и Сергию, и его племяннику.

Реакция преподобного на планы Вельяминова оказалась резкой и крайне негативной – он сделал все, чтобы они никогда не осуществились. Указание на это видим в той же Никоновской летописи, которая после известия о казни Ивана Васильевича Вельяминова помещает довольно большой текст, который приводим полностью: «На многи убо сатана сыны человеческиа изначала простре сети своя зло-действеныа, и презорьство и гордости и неправды всели въ нихъ, и научи ихъ другъ на друга враждовати и завидети и властемъ не покарятися. Глаголетъ убо апостолъ: никтоже о себе честь приемлетъ, но званный отъ Бога; и в неже кто званъ бысть, въ томъ да пребываеть; и вси убо, и владущии, и послушнии, и господьствующии, и рабьствующии во смирении и въ любви да пребывають; весь бо законъ во смирении и въ любви есть, и любовь покрываетъ множество греховъ, и пребывай въ любви въ Бозе пребываеть и Богъ в немь пребываеть, понеже Богъ любовь есть; темъ же, рече, другъ друга любите, Бога бойтеся, царя чтите, раби повинуйтеся во всякомъ страсе владыкамь, не токмо благимъ и кроткимъ, но и строптивымъ; се бо есть благодать, да о всемъ славится Христосъ Богъ, Ему же слава во веки вековъ; аминь».^[735]

Вряд ли можно считать данный отрывок комментарием летописца XVI в. Помещенное в его конце слово «аминь» свидетельствует, что летописец просто приводит текст некоего церковного «слова» (проповеди) о послушании властям, произнесенного по случаю казни Ивана Вельяминова. Возможно предположить, что его автором был не кто иной, как игумен Троицкого монастыря. Если это так, то в нашем распоряжении оказывается единственный сохранившийся отрывок из литературного наследия Сергия Радонежского.

Вопрос о литературном наследии Сергия Радонежского достаточно сложен. До нас не дошло ни одного его произведения, хотя, несомненно, они существовали. Свидетельство об этом находим в рассказе летописца, сообщающего, что за два дня до Куликовской битвы великий князь Дмитрий получил послание от Сергия: «И прииде князь великы Дмитреи Ивановичь к реце Дону за два дни до Рожества святыя Богородица. Тогда же прииде грамота к великому князю от преподобнаго игумена Сергия от святаго старца благословенаа, в неи же и писано благословение таково, веля битися ему с татары: „что бы еси, господине, такы и пошелъ, а поможет ти Богъ и святая Троица“».^[736] В «Похвальном слове Сергию Радонежскому», написанном Епифанием Премудрым, видим косвенное упоминание других произведений преподобного: «И многыхъ душа к Богу приведе, и мнози поучениемь его спасошася и доныне спасаются, не точию иноци, нъ и прости, поминающее душеполезна его словеса и учениа» (выделено нами. – Авт.).^[737] Но почему они не дошли до нас? Ответ находим у выдающегося писателя и публициста рубежа XV–XVI вв. Иосифа Волоцкого. Рассказывая о скромности Сергия, он писал: «Толику же нищету и нестяжание имеяху, яко в обители блаженного Сергия и самые книги не на харатиях писаху, но на берестех». Именно то, что послания преподобного писались не на пергамене, а на хрупкой бересте, в итоге привело к тому, что все они были утрачены. Последнее по времени указание на их существование находим в одном из старейших русских библиотечных каталогов – описании книг Троице-Сергиева монастыря, составленном в XVII в., где упоминаются «свертки на деревце чудотворца Сергия».^[738]

События, связанные с казнью Ивана Васильевича Вельяминова и открытием измены Митяя, означали резкий поворот в политике Дмитрия Ивановича. Угроза надвигавшегося столкновения с Ордой заставила его искать союзников. В этих условиях планы создания независимой митрополии «Великой Руси» были отброшены. Необходимо было искать пути примирения с Киприаном. Но после того, как взаимоотношения великого князя с митрополитом дошли до угрозы отлучения Дмитрия от Церкви, эта задача представлялась практически невыполнимой. Оставалась лишь одна возможность – попытаться уговорить главу Русской церкви при помощи Сергия Радонежского. Именно этим объясняется резкое усиление влияния преподобного и его племянника Феодора Симоновского в этот период. Как удалось троицкому игумену убедить Киприана забыть о прежних обидах, останется неизвестным, однако уже через несколько недель после освящения 1 декабря 1379 г. Успенского Дубенского монастыря на Стромыни великий князь отправил Феодора Симоновского в Киев с официальной просьбой к Киприану прибыть в Москву. Это произошло уже на исходе зимы 1380 г.