Но возник спор: кто именно должен был стать наследником Митяя? Одни желали Ивана, архимандрита Московского Высоко-Петровского монастыря, другие видели в этом качестве переславского архимандрита Пимена. Решающими стали голоса бояр: «И много думавшее промежи собою и яшася бояре за Пимина, а Ивана оставиша поругана и отъринуша и». Во избежание неприятностей последнего заковали «в железа». Пимен, разбирая ризницу и казну Митяя, нашел незаполненную грамоту с привешенной великокняжеской печатью и, «подумавъ в думцами своими», написал на ней, что именно его кандидатуру предлагает великий князь Дмитрий в качестве митрополита. Этот документ московские послы предъявили патриарху. Тот сначала было отказал: «есть на Руси готовъ митрополитъ Ки-прианъ, его же преже давно поставил есть пресвященныи Филофеи патриархъ, того и мы отпущаемъ на Русскую митрополию, кроме же того иного не требуемъ поставити».

И тогда в ход пошли «фрязы и куны». Послы заняли «кабалою сребро въ долгъ на имя князя великаго оу фрязъ оу бесерменъ въ росты… россулиша посулы и раздаваша и сюду и сюду, темъ едва утолиша всех».^[705] Щедрые раздачи сделали свое дело. «И тако поставилъ есть Нилъ патриархъ Пимина митрополитомъ на Русь». Разумеется, при византийском дворе имелись определенные сомнения в каноничности поставления Пимена, но благодаря денежным «вливаниям» на них решено было закрыть глаза: «Рекоша бо грекы, аще русини или право глаголють, или не право, но мы истиньствуемь, но мы правду деемъ и творимъ и глаголимъ».^[706]

Все это заняло несколько месяцев. И хотя «Повесть о Митяе» не содержит точных дат, их легко выяснить. Смерть Митяя большинство исследователей относит к сентябрю 1379 г.^[707] Что касается хиротонии Пимена, из дошедшего до нас соборного определения, составленного по данному поводу, узнаем, что это произошло в июне 1380 г.^[708]

Указанный источник уточняет сведения «Повести о Митяе». Из него выясняется, что при хиротонии Пимена патриарх Нил пошел на известный компромисс: Пимен, хотя и назывался митрополитом Киевским и всея Руси, фактически был поставлен на кафедру лишь Великой Руси. Малая Русь и Литва по-прежнему оставались за Киприаном. Также оговаривалось, что в случае смерти Киприана руководимые им епархии отойдут под управление Пимена, а в последующем «на все времена, архиереи всея Руси будут поставляемы не иначе, как только по просьбе из Великой Руси».

Что же происходило в это время на Руси? Здесь разворачивались довольно неожиданные события. Мы помним, что в начале лета 1379 г. из-за бегства Дионисия Суздальского поручившийся за него Сергий Радонежский попал в опалу у великого князя. Однако уже через пару недель после того, как Митяй покинул московские пределы, отношение Дмитрия Ивановича к троицкому игумену изменилось в совершенно противоположную сторону. Летописец записал: «Того же лета (1379 г. – Авт.) игуменъ Сергии, преподобныи старець, постави церковь въ имя святыя Богородиця, честнаго ея Успения, и украси ю иконами и книгами и монастырь устрои, и келии возгради на реце на Дубенке на Стромыне, и мнихы совокупи и единаго прозвитера изведе отъ болшаго монастыря отъ великыя лавры именемъ Леон-тиа, сего и нарече и постави, и бытии игуменомъ в томъ монастыри. А священна бысть та церкви тое же осени месяца декабря въ 1 день, на память святаго пророка Наума. Сии же монастырь въздвиже Сергии повелением князя великаго Дмитриа Ивановича».^[709]

Из прямого указания источника со всей очевидностью вытекает, что строительство и освящение монастыря не являлось чисто церковным делом, а стало возможным лишь благодаря содействию и личному участию великого князя. По обычной практике того времени строительство монастыря занимало два-три месяца. Следовательно, оно началось в сентябре – октябре 1379 г. А между тем еще незадолго до этого отношения Дмитрия Ивановича и Сергия Радонежского оставляли желать лучшего. Что же послужило причиной столь разительной перемены? Исследователи сломали по этому поводу немало копий.

Н. С. Борисов, обратив внимание на то, что Успенский Дубенский монастырь возник приблизительно за год до знаменитой Куликовской битвы, предположил, что он был основан в память о первой победе русских над татарами в битве на реке Воже 11 августа 1378 г.: «…год, предшествовавший Куликовской битве, был полон религиозного воодушевления, обращенного преимущественно к образу Девы Марии, небесной заступницы Руси. Осенью 1379 г. князь Дмитрий попросил «великого старца» основать новый лесной монастырь в хорошо знакомой Сергию малонаселенной местности к юго-востоку от Маковца… Главный храм нового монастыря князь желал посвятить Успению Пресвятой Богородицы. Этот праздник напоминал о победе над «погаными» в битве на реке Воже. Успенский монастырь должен был стать своего рода памятником героям, павшим в этом сражении».^[710]

Мысль Н. С. Борисова о посвящении Успенского Дубенского монастыря победе Дмитрия Ивановича на реке Воже, которая произошла незадолго до праздника Успения Богородицы, отмечаемого 15 августа, поддержал В. А. Кучкин. Но, пытаясь объяснить, каким образом освящение данной обители могло произойти в период крайне непростых отношений между великим князем и Сергием Радонежским, он строит крайне сложную и противоречивую гипотезу. По его мысли, монастырь был заложен еще в 1378 г., вскоре после сражения на Воже. Но через несколько месяцев между Дмитрием Ивановичем и Сергием Радонежским наступило охлаждение отношений из-за бегства Дионисия Суздальского, и преподобному пришлось заканчивать строительство новой обители уже без участия великого князя.^[711]

Б. М. Клосс предпочел обойти данный вопрос стороной, полагая, что Успенский Дубенский монастырь был основан не в память сражения на Воже, а в честь Куликовской битвы и был освящен 1 декабря, но не 1379 г., а двумя годами позднее – в 1381 г.^[712]

В этих рассуждениях исследователей мы можем согласиться лишь с одним – Успенский Дубенский монастырь был основан в память некоего события, которое произошло в один из дней, близких к церковному празднику Успения Богородицы, отмечаемого 15 августа.

Но можно ли считать таковым событием сражение на Воже? Оно, как справедливо писал в свое время К. Маркс, было первым правильным сражением с монголами, выигранным русскими.^[713] Однако отмечать его как решающую победу не имело смысла. По рассказу летописца, Мамай, не принимавший участия в битве, «тое же осени собравъ оста-ночную силу свою и совокупивъ воя многы, поиде ратию вборзе без вести изгономъ на Рязаньскую землю. Князь же Олегъ не приготовился бе и не ста противу ихъ на бои, но выбежал изъ своея земли. А градъ свои поверже, и перебежа за Оку. Татарове же пришедши градъ Переяславль Рязанскыи взяша и огнемъ пожгоша и волости и села повоеваша, а люди много посекоша, а иные въ полонъ поведоша и воз-вратишася во страну свою, много зла сотворивше».^[714]

Гораздо ближе к истине в этом плане оказывается Г. М. Прохоров, полагающий, что вскоре после отъезда Митяя из Москвы произошел «крутой поворот в политике великого князя Дмитрия Ивановича» и, как следствие этого, коренным образом изменилось его отношение к Сергию Радонежскому. Показателем этой перемены явилось основание Успенского Дубенского монастыря, ставшее возможным лишь благодаря великому князю и его средствам. Московский летописный свод конца XV в. подтверждает данное предположение: «и бысть сеи манастырь присныи великого князя».^[715] (Слово присный имело несколько значений, одно из которых родной, кровный.^[716]) Пытаясь выяснить, какое событие могло столь сильно повлиять на радикальную перемену политики великого князя, исследователь отметил, что между сообщениями об отъезде Митяя в Константинополь и строительством Успенского Дубенского монастыря летописец говорит всего лишь о двух событиях – казни 30 августа сына московского тысяцкого Ивана Васильевича Вельяминова и смерти 11 сентября Семена, одного из сыновей Дмитрия Ивановича.^[717] И далее он пишет: «Можно допустить, что вдруг отступить от прежнего политического курса, обратившись к его противникам, князя Дмитрия заставило сильное горе – смерть сына. Можно также допустить, что схваченный Иван Васильевич Вельяминов скомпрометировал сторонников церковного обособления и протатарской ориентации Великой Руси».^[718]

Н. С. Борисовым было выдвинуто иное объяснение столь резкой перемены в отношениях великого князя к Сергию Радонежскому. На его взгляд, сторонники Киприана воспользовались последним средством, остававшимся в их распоряжении, – религией, верой средневековых людей в сверхъестественное, в чудеса. Исследователь обратил внимание на то, что в Третьей редакции своего труда Пахомий Логофет сразу вслед за историей о Митяе, грозившемся разорить Троицкий монастырь, помещает рассказ о явлении Сергию Радонежскому Богоматери. Н. С. Борисова наводят на размышление некоторые подробности этого чуда, в частности слова Богородицы, обещавшей Сергию свое покровительство и защиту созданной им обители. При этом историк обращает внимание на явное стремление Сергия распространить молву о явлении Богородицы и ее обещании оберегать монастырь. Сергий дважды рассказывает об этом – вначале своему келейнику Михею, а затем специально приглашенным монахам Исааку и Симону.^[719] Весть о «столь своевременном „чуде“», по выражению исследователя, должна была дойти до московского князя. «Возможно, именно оно (чудо. – Авт.), – предполагает Н. С. Борисов, – послужило причиной или по меньшей мере поводом внезапного и на первый взгляд труднообъяснимого поворота в церковной политике Дмитрия Ивановича, наступившего вскоре после отъезда Митяя в Царьград». По его расчету, эти события должны были произойти летом 1379 г.^[720] Позднее ему пришлось скорректировать свою позицию. Дело в том, что в первом варианте своего труда Пахомий Логофет дал точные временные координаты данного события: «бяше же тъгда 40-ца Роже-ства Исус Христова, днем же пятокъ (пятница. – Авт.) бе при вечере».^[721] Как справедливо указал Б. М. Клосс, Четыредесятница Рождества Христова – это навечерие Рождественского (Филиппова) поста, приходящееся на 14 ноября.^[722] Поэтому Н. С. Борисову пришлось предположить, что «явление» Богородицы произошло «в конце 1379-го или в начале 1380 г.».^[723]

Но все эти догадки исследователей оказываются не более чем предположениями, когда обнаруживается, что перемена в отношениях великого князя к Сергию Радонежскому самым непосредственным образом отразилась и на племяннике последнего – Феодоре Симоновском.

Выше мы говорили о том, что в начале осени 1377 г. Феодором был основан Симонов монастырь. Но уже в 1379 г. он перенес свою обитель приблизительно на полверсты к северу, ближе к Москве. Известие об этом содержится в Третьей Пахомиевской редакции «Жития» Сергия. Агиограф, рассказывая о строительстве обители, добавляет интересную деталь, отсутствующую в первом варианте его труда: «И въ время строениа основанна бысть церковь на другом месте каменна честным анхимандритом Феодором, чюдна и велика зело, во имя Пречистыя Владычица нашея Богородица честнаго ея Успениа, еже есть и доныне великая лавра, и множество братии».^[724]

Историки, описывая данный факт, как правило, оставляют его без комментариев и не задают себе, казалось бы, самого простого вопроса: что подвигло Феодора менее чем через два года после закладки Симонова монастыря перенести обитель на новое место? Это выглядит довольно странным, если вспомнить, что первоначальное обустройство обителей всегда являлось делом трудоемким, а по свидетельству «Жития» Сергия, к 1379 г. оно было еще далеко от завершения. К тому же каменное строительство в Москве в этот период было настолько редким и требовало огромных затрат, что было возможно только при поддержке княжеской власти.

В частности, В. А. Кучкин просто фиксирует, что в 1379 г. Феодор заложил на новом месте церковь Успения Богородицы, после освящения которой в 1405 г. она получила статус главного храма Симонова монастыря. При этом старая обитель с церковью Рождества Богородицы в XV в. стала называться Старым Симоновом. Н. С. Борисов также отмечает это событие, никак его не комментируя: «В 1379 г. монастырь перебрался на новое место – на холм, где стояла молитвенная келья Федора. Оно отстояло от прежнего на расстоянии „яко дважды стрелить“. Там была заложена каменная церковь во имя Успения Богородицы». Б. М. Клосс, рассказав о том, что при закладке обители Сергий Радонежский одобрил выбранное племянником место, продолжает: «Но не так думал неспокойный Федор и в 1379 г. перенес монастырь на более удобное место, заложив новую церковь – теперь уже во имя Успения Богородицы». Лишь Л. И. Ивина попыталась ответить на этот вопрос. Она отметила, что «перенос монастыря на новое, более удобное место произошел после битвы на реке Воже (11 августа 1378 г.). Блестящая победа русских войск не сняла угрозы нового похода татар. Москва нуждалась в оборонительных сооружениях. Возможно, что таким целям должен был служить Симонов монастырь».^[725]

Самым примечательным является то, что основанные Сергием и его племянником в 1379 г. храмы имели одно и то же посвящение – в честь Успения Богородицы. Явно не случайным является и то, что они возводились при активной поддержке великого князя. Все это заставляет предположить, что поводом для их строительства послужило некое другое событие, произошедшее около или в день 15 августа 1379 г., связанное с именами Сергия Радонежского и Феодора Симоновского, в память о котором Дмитрий Иванович решил их отблагодарить, основав новые обители.

Зафиксировав этот факт, обратимся вновь к источникам. Ранее мы уже говорили о тесной связи Сергия с боярским родом Вельяминовых и о том, что после смерти московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова его старший сын Иван бежал 5 марта 1375 г. в Тверь. Именно во многом из-за действий последнего разразилась московско-тверская война 1375 г. Несмотря на то что Тверью она была проиграна, Иван Васильевич Вельяминов решился продолжить борьбу с великим князем. Не последней причиной этого стало то, что все его многочисленные владения были конфискованы Дмитрием.^[726]

Беглый московский боярин, обосновавшись в Орде, постоянно напоминал о себе. Под 1378 г. летописец записал: «Того же лета, егда бысть побоище на Воже съ Бегичемъ, изнимаша на тои воине некоего попа отъ Орды пришедша Иванова Василиевича и обретоша у него злыхъ зелеи лю-тыхъ мешокъ, и изъпрашавше его и много истязавшее, послаша его на заточение на Лаче озеро, идеже бе Данило Заточеник».^[727]