Мы едем назад к Чуйко и оттуда с вещами на вокзал. Чтобы решить, кому с кем ехать, мы дергаем за узелки. Мне с Маргаритой Васильевной. Я вижу детское лицо и грустные глаза и смотрю в них мучительно долго, и у меня навертываются слезы.

Мне хочется сказать: «Вы видите, какой я… Простите же меня. Не любите меня». Я говорю: «Я рад, что Анна Рудольфовна все это сказала при Вас. Знала ли она, когда говорила, про кого она говорит.

Когда я подхожу к Вам, я испытываю невыразимый трепет, как приближаясь к тайному и тонкому пламени.

Я хочу у Вас спросить… Мне вот Анна Рудольфовна сказала, что мое увлечение женщинами всегда лишено чувственности. И это правда. Когда я произношу, т. е. произнес, те слова, которые мне запрещено произносить, то я сразу почувствовал, что все сорвалось и перемешалось и исчезло. Когда Вы мне писали, что Вам чуждо и непонятно это чувство… Вы испытывали то же самое? Вы больны тем же, чем и я?»

– Не-ет… не ко всем… по отношению к Вам… Это было чувство острой дружбы, раздраженное и увеличенное. Тем, что Вы ушли… <…>

Проводив Анну Рудольфовну, мы едем втроем – М.В., Чуйко и я. Я смотрю на ее руку – бледную, маленькую, с красными пятнышками, и мне мучительно хочется ее поцеловать. Она что-то говорит о своей руке – я беру ее, и она остается в моей. Она кладет букет роз на них, чтобы их скрыть, и мы крепко жмем руку друг другу до вокзала. Молчаливое прощание. <…>

И я весь полон того же старого драгоценного чувства, которое преисполняло меня и выступало слезами тогда в вагоне и после, в St. Cloud.

Мы долго и несколько раз жмем руку молча – сперва в дверях, потом в окно, когда поезд уже тронулся.

Я долго еще вижу точку ее головы в окне.