Дни пролетели быстро, и Коньков вновь оказался в аэропорту Петропавловска-Камчатского. Из-за плохой погоды рейс задержали, и ему предстояло маяться часов десять.

Народу в аэропорту было немного.

Он побродил по залу и зашёл в ресторанчик, где выпил две рюмки тёплой апельсиновой водки.

Несколько мужчин, по виду туристов-рыболовов, разговаривали неподалёку.

– Да знаю я этих балерин! Только замахнулся, а они уже визжат как резаные…

– Черчилль сказал…

– Моя в театре работает…

Коньков задремал, и ему приснилось собрание на работе. Генерал Лаков говорил:

– Кое-то распустил слухи о том, что у меня имеется чувство юмора.

Присутствующие начали улыбаться.

– Я говорю совершенно серьёзно! – начал сердиться Лаков.

После этого Конькову снился тёмный берег неизвестной реки, ночь, размытый дождями холм, из-под которого выкапывались наружу скелеты погибших от сибирской язвы животных. Животные мычали от голода и ели землю, которая из них вываливалась.

Потом всё разом исчезло, словно весь этот бред стёрла невидимая рука, и перед глазами Конькова оказалась очень тихая комната, в которой сидела мама отца Леонида.

– Купи платок, касатик.

Коньков открыл глаза. Перед ним стояла женщина и протягивала ему цветастый платок.

– Сколько?

Не дожидаясь ответа, он потянулся за бумажником.

– Сорок, – сказала женщина. – Сама вышивала. Девушке своей покупаешь?

– Маме, – сказал Коньков. – То есть не моей, а одного моего друга.

– Хорошее дело, – похвалила его женщина.