– Однако несмотря на все сказанное, он француз, – проговорил клерк.

– Ну, конечно, – ответил я, – француз-эмигрант: он не из бонапартовской шайки. Могу засвидетельствовать, что его политические взгляды так же здравы, как ваши собственные.

– Одно немножко странно, то, – спокойно проговорил клерк, – что мистер Дюбуа отрицал это.

Я, не моргнув, выслушал его замечание и улыбнулся; однако слова клерка жестоко смутили меня и, продолжая говорить с нашим мучителем, я сделал то, что редко делаю, – ошибку в одной из английских фраз. В течение нескольких недель моя жизнь и свобода зависели от знания английского языка, поэтому вы, конечно, не ожидаете, чтобы я стал вам объяснять все подробности. Мне достаточно сказать, что я сделал очень маленькую ошибку, которая могла пройти незамеченной в девяноста девяти случаях из ста. Но мой законник так быстро подметил ее, точно всю жизнь занимался преподаванием языков.

– Ага, – воскликнул он, – и вы тоже француз! Ваш язык выдает вас! Два француза поодиночке случайно заходят в шинок в десять часов ночи в Бедфордшире, они неожиданно встречаются друг с другом? Нет, сэр, тут дело нечисто! Вы беглые пленники, а, может быть, что-нибудь и похуже. Знайте же – вы арестованы. Я попрошу вас показать мне ваши бумаги.

– Ну, если дело на то пошло, где же ваши-то полномочия? – сказал я. – Мои бумаги! Стану я их показывать по одному ipse dixit неизвестного мне человека, встреченного в придорожном шинке!

– Вы противитесь закону? – спросил он.

– Не закону, сэр, – ответил я. – Я слишком хороший подданный для этого; я противлюсь безымянному лысому малому, одетому в гингамовые штаны. Да, этого человека я, конечно, не послушаюсь! Таково мое прирожденное право, как и право всякого англичанина. А то в чем состояла бы Magna Charta?

– Ну, посмотрим, – сказал он, потом, обратившись к присутствующим, спросил: – Где живет констебль?

– Господь с вами! – закричал хозяин шинка. – Что вы задумали? Беспокоить констебля в десять часов ночи! Он уж, конечно, давно лежит в постели и спит, наевшись и напившись допьяна часа два тому назад.

– Конечно, так! – подтвердили хором крестьяне.

Это озадачило клерка. Он не смел и подумать о насилии; ни в хозяине шинка, ни в посетителях не было и признака воинственного жара; каждый из них то слушал, разинув рот, то почесывал голову, то зажигал свою трубку об угли, тлевшие в очаге. С другой стороны, мы с майором были готовы к смелой защите и бросали ему вызов, имея на то некоторое законное основание. Наконец, он предложил мне отправиться к какому-то сквайру Мертону, знаменитейшему лицу во всем округе и имевшему отношение к мировому институту; жил Мертон, по его словам, совсем близко. Я ответил клерку, что не пройду и фута, даже если зависело от этого спасение его души. Затем он предложил мне остаться в шинке до утра, чтобы констебль мог рассмотреть мое дело, будучи еще трезвым. На это я ответил, что уйду, когда захочу, и направлюсь туда, куда пожелаю; что мы честные путешественники, почитающие Бога и короля, что я ни за что не потерплю насилия с чьей бы то ни было стороны. В то же время я решил, что все эти переговоры тянутся чересчур долго, и задумал покончить дело с клерком.

Я поднялся со стула, на котором до сих пор беззаботно сидел, и сказал:

– Видите ли, подобный вопрос можно решить только одним путем, то есть, есть только один чисто английский способ для разрешения его – поединок. Снимите ваш сюртук, сэр, и все эти господа будут нашими свидетелями.

Глаза клерка приняли выражение, в смысле которого я не мог ошибиться. В его воспитании оказывался пробел; одно существенное и чисто британское искусство было ему незнакомо; он не умел боксировать. Я был в таком же положении, уверяю вас; зато я обладал большим нахальством, и все слышали, что предложение исходило от меня.

– Он говорит, что я не англичанин, но ведь, если желают убедиться в том, что пудинг – пудинг, его съедают, – проговорил я, сбросил куртку и принял надлежащую позу. На том и кончались мои познания относительно этого варварского искусства.

– Как, сэр, вы, по-видимому, несколько отступаете? – заметил я. – Ну, я встречу вас как следует и славно разогрею; однако для меня непонятен человек, которого нужно заставлять драться…

Я вынул из жилетного кармана банковский билет и бросил его содержателю шинка:

– Это ставка; я буду драться с вами до первой крови, так как вы, по-видимому, придаете делу большое значение. Если вам удастся первому увидеть мой кларет, я пойду с вами к какому вам угодно сквайру. Если же раньше прольется ваша кровь, вам придется уступить и позволить мне идти по моему частному делу, когда я найду нужным. Правильно ли это, молодцы? – спросил я, обращаясь к зрителям.

– Да, да! – подтвердил хор дураков. – Он не может предложить ничего более честного, да и этого он не скажет! Эй, ты, мастер, снимай-ка сюртук!