Письмо LXXVII

О малоценности жизни

Сегодня прибыли к нам александрийские корабли, которые посылаются вперед с известием о приближении идущего за ними флота. Это были так называемые курьерские корабли. Вся Кампания радовалась при виде их. На набережной в Путеолах стояла толпа народа, узнававшая александрийские корабли среди общей массы других кораблей по роду их парусов. Ибо только на этих кораблях распускают верхний парус. Известно, что наиболее увеличивает скорость корабля верхняя часть парусов. С помощью их корабль движется всего скорее. Итак, как только ветер начинает крепчать и становится сильнее, чем нужно, верхние паруса убираются; нижний ветер уже гораздо слабее. Поэтому все другие корабли, миновав Капрею и ту гору, с бурной вершины которой на море смотрит Паллада, оставляют одни нижние паруса. Верхние же составляют отличительное свойство александрийских кораблей.

Смотря на суетливость, с которою все спешили на берег, я почувствовал некоторое удовлетворение от своей беспечности, благодаря которой я не спешил узнать и ожидаемых мною писем, в каком положении были мои дела, и вообще, что в них заключалось. С некоторых пор ничто уже не может мне ни повредить, ни принести выгоды. Так должен был бы я думать, даже если б и не был стар; теперь же такой образ мыслей тем приличнее, что во всяком случае у меня более путевых запасов, чем остающегося пути, в особенности если принять во внимание, что я вступил уже в такой путь, который кончить не представляется необходимым. Путешествие нельзя считать совершенным, если остановишься посредине пути или не дойдя до места назначения; жизнь же, если только она праведна, – совершенна, и когда бы ее ни кончить, лишь бы хорошо кончить, она будет завершена. Часто же приходится кончать ее насильственным образом, и притом даже не по очень важным причинам: не очень ведь важны и те причины, которые побуждают нас жить.

Туллий Марцеллин, которого и ты хорошо знал, был в молодости спокойного нрава, но скоро состарился и, когда заболел болезнью хотя излечимою, но продолжительной, тягостной и сильно стеснявшей его, стал подумывать о смерти. Он созвал на совет многих из своих друзей; все они или отказывались дать совет по природной робости, или из лести и угодливости старались в своих советах угадать, что было бы приятно тому, кто спрашивал их. Тогда один стоик, прекрасный человек, и даже – отдадим ему должное – муж храбрый и строгих правил, посоветовал Марцеллину следующее и, как мне кажется, наилучшее:

«Не думай долго, о Марцеллин, – сказал этот стоик, – как будто ты размышляешь над очень важною вещью. В жизни нет ничего чрезвычайного. Все рабы твои живут, живут и животные. Напротив того, великая вещь – умереть праведно, разумно и мужественно. Подумай только, сколько времени делаешь ты все одно и то же: ешь, спишь, развлекаешься. Вся жизнь твоя проходит в этом узком круге. Желать смерти можно не только из благоразумия, храбрости или от несчастья, но и от скуки».

Марцеллину, собственно, был нужен не совет, а только поощрение. Но рабы не хотели ему повиноваться. Тогда стоик успокоил их и сказал, что им предстояла бы опасность преследования только в том случае, если б было неизвестно, добровольно ли умер их господин. В настоящем же случае мешать господину умереть так же предосудительно, как убить его. Затем и самому Марцеллину он напомнил, что было бы великодушно, подобно тому как после пира остатки раздают прислуге, так и при окончании жизни дать кое-что тем, которые прислуживали ему всю жизнь. Марцеллин был человек сговорчивый и щедрый даже в тех случаях, когда дело шло о его имуществе, поэтому он раздал небольшие суммы денег своим плачущим рабам и этим их совершенно успокоил. Ему не понадобилось ни железа, ни крови; в течение трех дней он ничего не ел и приказал поставить шатер в своей спальне. Там он поставил ванну и подолгу сидел в ней, все подливая теплой воды, и таким образом мало-помалу совершенно истощил свои силы, притом, как он сам говорил, не без известного удовольствия, вроде того, какое производит легкое головокружение, испытанное, вероятно, всеми нами, когда кажется, будто душа покидает тело.

Я рассказал эту историю не без цели. Ты узнаешь из нее, что кончина твоего друга не была ни тяжела, ни печальна. Хотя он сам лишил себя жизни, однако скончался весьма спокойно. Сверх того, эта история может быть и полезна тебе: часто необходимость требует следовать таким примерам. Часто мы должны умереть, а не хотим; умираем, и все-таки не хотим. Конечно, все знают, что когда-нибудь придется умереть, однако когда наступает час смерти, прячутся от него, дрожат, плачут. Но разве не нелепо плакать о том, что не жил тысячей лет раньше? И одинаково нелепо плакать о том, что не будешь жить спустя тысячу лет. Ведь это одно и то же. Не был и не будешь. И то, что было раньше нас, и то, что будет позже, одинаково не наше. Твое существование ограничено одним мигом, и если бы ты мог его продлить, до каких пор продлил бы ты его? К чему слезы? К чему печаль? Все напрасно.

О, не надейся молитвой смягчить судеб непреклонность!

Судьба непреклонна, неизменна и основана на предвечной необходимости. Ты идешь туда, куда и все идет. Что тут для тебя нового? В этом законе ты рожден. То же испытали и твой отец, и твоя мать, и твои предки, и все, кто жили до тебя, и все, кто будут жить после тебя. Неразрывная и никакими силами неизменимая цепь оковала все творение и влечет его. Сколько мертвых последует за тобой! Сколько пойдет их вместе! Тебе, может быть, будет легче, если с тобою умрут многие тысячи? Так знай, что в тот самый миг, когда ты задумываешься над смертью, тысячи людей и животных отдают свой дух самым различным образом. И разве ты сам не думал, что когда-нибудь придешь туда, куда шел все время? Всякий путь имеет свой конец.

Ты думаешь, что теперь я приведу тебе примеры из жизни великих людей? О нет, я приведу тебе примеры детской доблести. Есть предание о мальчике-спартанце, который, когда его взяли в плен, твердил на своем дорическом наречии: «Не буду рабом!» – и сдержал свое слово. В первый же раз, как ему приказали исполнить обязанности раба, и притом самые унизительные, а именно принести ночной горшок, он разбил свою голову об стену. Так близка свобода и все-таки есть рабы! Не предпочел ли бы ты, чтобы твой сын так умер, тому, чтобы он дожил до старости благодаря унижениям? Так чего ж ты смущаешься, если мужественно умереть умеет даже ребенок? Знай, что, если ты не хочешь, ты должен будешь умереть. Так сделай своим то, что в чужой власти. Неужели у тебя не хватит духа сказать, как тот отрок: не хочу быть рабом! Несчастный! Ведь ты раб людей, раб вещей, раб жизни, потому что и жизнь, если нет храбрости умереть, – рабство.

И разве у тебя есть что-либо, что может удерживать тебя от смерти? Ведь ты перепробовал все наслаждения, которые заставляют тебя медлить. Ни одно из них не ново для тебя, всеми ты уже пресытился. Ты знаешь вкус вина и вкус меда; так не все ли равно – сто или тысяча бутылок пройдут сквозь твое горло. Точно так же ты отведал и устриц, и раков. Благодаря твоей роскоши на будущие годы для тебя не осталось ничего неизведанного. И от этого-то ты не можешь оторваться? Чего же еще тебе может быть жаль? Друзей и родины? Но разве ты их ценишь хотя бы столько, чтобы ради них позднее поужинать? О, если б было в твоей власти, ты погасил бы самое солнце! Ибо ты ничего не сделал достойного его света. Сознайся, что ты медлишь смертью не потому, что тебе жаль курии, форума или даже природы. Тебе жаль покинуть мясной рынок, на котором, однако, ты все уже перепробовал. Ты боишься смерти: так отчего же презираешь ее среди своих наслаждений? Ты хочешь жить: как будто ты знаешь жизнь! Ты боишься умереть! В самом деле? А разве такая жизнь, как твоя, – не сама смерть? Однажды Цезарь, проходя по Латинской улице, был остановлен одним из стражей – стариком с огромной, до середины груди, бородой, который просил у него смерти. На это Цезарь возразил ему: «Да разве ты живешь?» Вот какой ответ следовало бы давать тем, кому смерть могла бы быть только благодеянием: ты боишься умереть? Да разве ты живешь?

«Но, – возразят мне, – мы хотим жить, потому что живем праведно: мы не хотим бросать обязанности, которые налагает на нас жизнь, так как мы выполняем их хорошо и искусно». Как? Вы не знаете, что одна из обязанностей, налагаемых жизнию, состоит в смерти? К тому же, умирая, вы не оставите ни одного вашего дела неисполненным: ведь число дел, которые вы должны выполнить, неопределенно. Всякая жизнь коротка, если вдуматься в суть дела. Коротка жизнь даже Нестора и Статилии, которая приказала написать на своем надгробном памятнике, что она прожила девяносто девять лет. Как видишь, старушка расхвасталась своим долголетием. Ее хвастовство стало бы совсем невыносимым, если б ей удалось прожить все сто лет. Как басня, так и жизнь ценится не за длину, но за содержание. Совершенно все равно, когда кончить ее. Кончай, когда угодно, лишь бы конец был хорош.

Письмо LXXVIII

Не следует бояться болезней

Для меня тем неприятнее было узнать, что ты страдаешь частыми насморками и лихорадками, обыкновенно следующими за долгими и ставшими хроническими простудами, что я сам испытал в свое время эту болезнь. Сначала я не обращал на нее особенного внимания: благодаря моей молодости мне не было особенно тяжело переносить ее, и вообще я еще мог пренебрегать болезнями. Но, наконец, мне пришлось слечь, так как катар довел меня до того, что я весь истаял и страшно ослабел. Я даже стал подумывать о самоубийстве; но меня удержала мысль о том, как я оставлю моего отца – старика, очень любившего меня. Я принял в соображение не то, как бы прекрасно мог умереть я сам, но как бы он не горевал слишком по моей кончине. Итак, я решил остаться жить. Иногда ведь и остаться жить бывает мужественным поступком.

Я опишу тебе, чем я утешался в то время, но прибавлю, что эти утешения имели для меня целебную силу. Хорошие утешения могут заменять иной раз лекарства, так как то, что возбуждает дух, приносит пользу и телу. Итак, меня спасли тогда мои научные занятия. Я обязан философии своим выздоровлением. Я обязан ей самою жизнью, и это наименьшее, чем я ей обязан. Много содействовали моему выздоровлению и мои друзья, которые облегчали меня своими утешениями, посещениями, разговорами. О Луцилий, ничто так не восстанавливает силы больного, как участие друзей. Ничто не устраняет в такой мере ожидания и страха смерти. Я думал, что я не весь умру, если они переживут меня. Я думал, что я буду жить тогда, если не с ними, то через них. Мне казалось, что я не испущу своего духа, но передам его им. Все это поддержало во мне желание вылечиться и терпеливо перенести все мучения. Ведь не станет тягостнее не иметь силы жить оттого, что расположишься умереть.