То, о чем ты меня спрашиваешь, было мне ясно, когда я занимался этим вопросом. Но я давно не освежал его в своей памяти и потому не могу разъяснить его. Я чувствую, что со мной случилось то, что бывает с книгами, листы которых склеились от долгого лежания. Нужно время от времени разворачивать свою память и перетряхивать то, что в ней сложено, чтобы иметь нужные сведения всякий раз, как они потребуются. Теперь же мы отложим этот вопрос. Он требует слишком много труда и усидчивости. Я возвращусь к нему, как только буду иметь возможность долго пробыть в одном месте. Ибо есть такие вопросы, о которых можно писать в пути; другие же требуют удобного ложа, покоя и уединения. Тем не менее даже в сплошь занятые житейскими делами дни следует посвящать хоть немного времени философии. Ибо постоянно прибавляются к прежним новые житейские дела; мы сеем их, и из одного вырастает несколько. Тогда мы сами бываем вынуждены откладывать свои занятия: «вот когда я окончу это дело, я всеми силами примусь за свои занятия» или «если улажу как-нибудь это несносное дело, займусь философией».
Но заниматься философией следует не только в свободное от житейских дел время. Надо оставить все дела, чтобы посвятить себя ей. Для занятий философией никакое время не может считаться слишком долгим, хотя бы наша жизнь продолжалась от детства до крайних пределов человеческого возраста. Сверх того, отложить занятия философией – все равно что оставить их. Прерванные, они не останутся в том состоянии, в каком ты их прекратил, но подобно тому, как натянутая нить возвращается к началу, так и то, что ты приобрел непрерывным трудом, снова возвращается в прежнее состояние. Потому не надо давать житейским делам завладевать собою, не надо затягивать их, но по возможности избегать. Кроме того, всякое время удобно для плодотворных занятий философией, а между тем многие и в свободные минуты не занимаются тем, чем единственно стоит заниматься, из боязни, что им что-нибудь помешает. Но что может помешать тому, кто сохраняет свой дух бодрым и веселым во всех обстоятельствах? Веселье неразвитых людей может быть нарушено, но радость мудреца непрерывна и не может быть испорчена никакими случайностями, никакими превратностями судьбы. Мудрец всегда и везде спокоен. Ибо он не зависит от других и не ждет милости ни от судьбы, ни от людей. Его счастье – его собственное; он мог бы лишиться его, если б оно вошло извне, но оно родилось внутри его самого. Иногда извне что-либо напоминает ему о бренности, но это напоминание так ничтожно, что едва задевает его снаружи. Он может испытывать некоторые неудобства, но истинное его счастье прочно. Эти внешние неприятности можно сравнить с угрями и чирьями на здоровом и крепком теле. Они выступают на коже, но сам организм здоров. Между мудрецом, постигшим мудрость, и учеником такая разница, как между здоровым человеком и выздоравливающим после тяжелой и долгой болезни; последний принимает за здоровье возрастание своих сил. Если он будет хоть сколько-нибудь неосторожен, он снова заболеет, и болезнь возвратится. Мудрец же не может вернуться в прежнее болезненное состояние, ни даже заболеть снова. Ибо телесное здоровье дается на время. Врач, восстановивший его, не может сделать его прочным, и часто его зовут вторично к прежнему пациенту; душа же выздоравливает раз навсегда.
Вот определение здоровой души: душа здорова, если она довольна собою, верит в себя и знает, что все желания смертных, все милости, которые даются и которых просят, не имеют никакого значения для блаженной жизни. Ибо то, к чему можно что-либо прибавить, – еще несовершенно. То, от чего можно отнять что-либо, – непрочно. Тот же, чья радость постоянна, радуется своему. Напротив, все, чего жаждет чернь, быстротечно. Судьба ничего не дает в полную собственность. Но и случайные дары ее могут доставлять наслаждение, если ими пользоваться умеренно и разумно. Разум умеет извлекать пользу даже из тех внешних даров судьбы, которыми так не умеют пользоваться люди, жадные до них.
Аттал делает следующее сравнение: «Видел ли ты когда-нибудь, как собака с разинутой пастью ловит бросаемые ей ее хозяином куски хлеба или мяса? Едва она поймает кусок, тотчас торопливо глотает его целиком и опять разевает пасть в надежде получить новый кусок. Так же поступаем и мы. Едва получим мы подачку от судьбы, как тотчас тратим ее без всякого наслаждения, чтобы снова насторожиться в ожидании новой подачки».
Но не таков мудрец. Он всегда доволен. А если что выпадает на его долю, он примет это и отложит. Он и без того наслаждается высочайшей, постоянной радостью, той, которая внутри его. Тот же, у кого есть добрая воля, есть некоторое стремление к мудрости, но еще многого недостает для совершенства, тот подвержен поочередно разным влияниям и то возносится на небеса, то падает на землю. У людей неразвитых и грубых нет конца катастрофам. Они кружатся в описанном Эпикуром безграничном, бесформенном хаосе. Есть еще один сорт людей, которые склонны к философии, но не достигли ее, а только находятся в виду ее и, так сказать, в возможности обладания ею. Они стойки, и их не смущают превратности судьбы. Они еще не на суше, но уже в гавани.
И так как между достигшими совершенства и теми, кто его не достиг, столь большая разница, и даже тем, кто только на пути к нему, угрожает опасность снова вернуться в прежнее состояние, – не следует заниматься житейскими делами. Надо отказаться от них: если только они вотрутся к нам, они повлекут за собою и новые, и другие. Следует не допускать самого зарождения их. Легче совсем не приниматься за них, чем прекращать.
Письмо LXXIV
Только праведное – благо
Письмо твое восхитило меня и расшевелило мое вялое настроение. Оно возбудило к деятельности мой ум, ставший в последнее время вялым и ленивым. Ты прав, о мой Луцилий, что считаешь лучшим средством для блаженной жизни убеждение, что хорошо только то, что праведно. Ибо кто считает благом другие вещи, тот отдает себя во власть судьбы и перестает принадлежать самому себе. Тот же, кто думает, что все блага заключаются в праведности, счастлив сам по себе.
Один грустит о смерти своих детей, беспокоится по поводу их болезни, печалится, видя их пороки или обиды, претерпеваемые ими. Другой мучится любовью к чужой жене или к своей собственной. Третьи страдают от неудовлетворенного честолюбия. Четвертых, напротив, томит обилие почестей. Наконец, громадное большинство смертных несчастны оттого, что их страшит ожидание отовсюду грозящей им смерти. Нет такого места, где бы можно было укрыться от нее. И им, точно в неприятельской стране, приходится осматриваться вокруг и при малейшем шорохе поворачивать голову. Кто не изгнал страха смерти из своей груди, тот живет с постоянным трепетом в сердце. Помимо этого есть люди, сосланные или лишенные своего имущества; есть – и это самый тяжкий род бедности – бедные посреди богатства; есть люди, потерпевшие кораблекрушение или нечто подобное ему. Есть, наконец, люди, которых народная ненависть или зависть – страшнейшее оружие даже для самых сильных – беззаботных и безмятежных – опрокинула и разбила, подобно буре, разыгравшейся при ясном, безоблачном небе, или подобно внезапной молнии, при ударе которой потрясается вся окрестность. Ибо как там стоявшие вблизи от места удара цепенеют, подобно самому пораженному, так и здесь из пострадавших от народной силы – одного подавляет само бедствие, других же страх заставляет испытывать страдание, одинаковое с тем, какое постигло самого потерпевшего. Души всех волнуются при виде чужих внезапных бедствий. Как птиц пугает сам свист пустой пращи, так мы тревожимся не только от самого удара, но лишь от звука его. Не может быть счастливым тот, кто надеется на блага судьбы. Ибо блажен только бесстрашный; под гнетом же страха живется плохо. Кто придает слишком много значения дарам судьбы, у того громадный и неисчерпаемый источник треволнений. Есть только один путь к спокойной жизни – презирать все внешние блага и довольствоваться только тем, что праведно. Ибо кто думает, что есть нечто лучшее добродетели или что, кроме нее, есть еще другие блага, тот подставляет свою грудь под удары судьбы и с беспокойством ожидает ее стрел.
Представь себе, что судьба устраивает игры и бросает в толпу людей почести, богатства и другие милости. Одни из даров судьбы разрываются руками, хватающими их; другие делятся в нечестном сообществе; третьи ловятся с большим ущербом для тех, кого достигают. Иные из этих даров достаются более ловким, другие из-за того, что слишком многие хватаются за них, теряются и утрачиваются в то время, пока их жадно хватают. Но никому, даже тем, кто успел удачно захватить свою добычу, не доставляют эти дары судьбы продолжительной радости. Благоразумные люди, как только увидят, что в театре бросают подарки черни, уходят, так как знают, что при этом ничтожная вещь иногда обходится очень дорого. А между тем никто не вступит в драку с тем, кто уходит, никто не будет на него сердиться: все ссоры происходят около добычи. То же случается и с теми дарами, которые судьба бросает нам свыше. Мы, несчастные, волнуемся, мечемся из-за них, хотим иметь множество рук, смотрим то туда, то сюда. Нам кажется, что слишком поздно посылаются нам эти дары, и, желаемые всеми, выпадающие на долю немногих, они возбуждают наши страсти. Мы жаждем идти им навстречу, радуемся, если что-нибудь достанется на нашу долю или если других обманула надежда на получение подачки. Словом, мы или приобретаем ценою многих лишений и трудов ничтожную добычу, или обманываемся в своих ожиданиях. Итак, уйдем лучше с этих игр и уступим свое место хищникам. Пусть смотрят они на эти висящие в воздухе блага, не имея под собою твердой почвы.
Кто хочет быть блаженным, тот должен считать благом только праведное. Ибо если он считает за благо что-либо другое, то этим он грешит против Провидения, так как на долю праведных людей часто выпадают бедствия, а то, что Провидение дает нам, и кратковременно, и скудно в сравнении с вечностью и миром. Из разочарования в жизни происходит неблагодарность наша по отношению к божеству. Мы начинаем жаловаться, что на нашу долю достаются блага и редко, и мало, и неверные, и преходящие. Кончается тем, что мы не хотим ни жить, ни умирать. Мы ненавидим жизнь и боимся смерти. Наш разум мечется, и никакое счастье не может нас удовлетворить. А причина всего этого в том, что мы не достигли того неизмеримого и совершенного блага, которым должно быть удовлетворено всякое желание наше, ибо выше высшего ничего нет.
Одна добродетель ни в чем не нуждается: она довольна настоящим и не жаждет того, чего у нее нет. Для нее много уже и того, что ей достаточно. Если ты не признаешь этого, не устоит ни благочестие, ни верность. Ибо тому, кто хочет выказать эти добродетели, приходится претерпеть многое из того, что зовется злом, и многим пожертвовать из того, что мы считаем благом. Не будет и храбрости, ибо она должна искать опасности; и великодушия, ибо оно не может проявиться, если не будет презрено все, чего как великого блага жаждет чернь. Не будет и милости, и благодарности, если мы будем бояться труда и считать что-либо драгоценнее верности, заботясь не об одном только благороднейшем. Короче, или то, что обыкновенно зовут благом, не благо, или человек должен считаться счастливее Бога, потому что у Бога нет тех предметов, которые дарованы нам. У Бога нет ни радостей сладострастия, ни пышных пиров, ни богатств и вообще ничего из этих, присущих человеку и доставляющих ему чувственное наслаждение, вещей. Итак, необходимо признать, что или Бог лишен блага, или что отсутствие его у Бога есть доказательство того, что это не благо. Прибавь еще к этому, что многим, что люди считают за благо, животные пользуются полнее, чем человек. Они с большим аппетитом едят, меньше утомляются от половых сношений, их силы больше и равномернее, следовательно, они счастливее человека. И в самом деле, в их жизни нет ни преступлений, ни обмана; они пользуются чувственными наслаждениями полнее, чем люди; наслаждения эти достаются им легче и не оставляют по себе ни раскаяния, ни стыда. Итак, рассуди сам, можно ли называть благом то, в чем человек превосходит Бога? Будем же полагать свое высшее благо в нашей душе; оно само станет хуже, если его перенести из лучшей части нашего существа в худшую, в область ощущений, которые у бессловесных животных острее.
Итак, не следует полагать источника нашего счастья в нашем теле. Истинные блага те, которые даются нам разумом: они прочны и вечны, не могут ни разрушиться, ни даже уменьшиться. Остальные блага – блага только по имени и лишь обозначаются одним словом с истинным благом, но не имеют его свойств. Мы будем называть их удовольствиями или, пользуясь языком стоиков, предметами, заслуживающими предпочтения. Но мы должны помнить, что они могут принадлежать нам, но не составляют части нас самих; если они и с нами, мы не должны забывать, что они вне нас. Хотя бы они и были нашими, мы должны считать их за второстепенные и низшие блага, к которым не следует особенно стремиться. Ибо нелепо вменять себе в заслугу то, что не сам сделал. Все блага этого рода мы имеем случайно; они не связаны с нами, и потому, если их отнимут от нас, мы должны лишиться их без всякого сокрушения. Будем пользоваться ими, но не будем хвалиться ими и будем пользоваться ими скупо, зная, что они легко могут истощиться. Кто тратит их неразумно, не долго владеет ими. Даже само счастье, если не умерять его, становится в тягость. Кто доверяется преходящим благам, тот быстро их теряет, а если и не теряет, то все же испытывает огорчение. Немногим удается спокойно перенести потерю счастья.
Большинство людей падает одновременно с падением того, что послужило причиной их возвышения, и скоро им становится в тягость то, чего они так домогались. Итак, пусть благоразумие поможет пользоваться этими благами умеренно и бережливо, ибо расточительность скоро исчерпывает свои богатства, и тогда их ненадолго хватает. Необходимо сберегать их умеряющей силой благоразумия. Необходимость ее видна на примере многих городов, которые в полном цвете погибали от роскоши и через невоздержность теряли все, что приобретали раньше своей доблестью. Нам следует предохранить себя от таких случайностей, и так как от судьбы нельзя оградиться никакой стеной, то укрепимся внутри себя. Если внутри полная безопасность, то человека можно осадить, но нельзя его взять.
Хочешь знать, в чем состоят эти внутренние укрепления? В том, чтобы не огорчаться ничем, что бы ни случилось с нами, и знать, что все, что, по-видимому, доставляет нам страдание, необходимо для поддержания мирового порядка и является следствием общемирового хода вещей, в том, чтобы согласовать свои желания с желаниями божества и считать своей заслугой свою непобедимость, а все бедствия ниже себя, и в том, чтобы с помощью разума, который сильнее всего, возвышаться над несчастьями, горем и обидами. Люби разум! Любовь к нему укрепит тебя против самых тяжелых испытаний. Любовь к детенышам бросает диких зверей на подставленные им рогатины, а необдуманная ярость делает их неукротимыми. Желание славы заставляет молодые умы презирать и железо, и огонь, а сама тень доблести ведет иных на добровольную смерть. Насколько выше всех этих побуждений разум, насколько прочнее их, настолько вернее проведет он через самый страх и опасности.
«Но, – возразят нам, – вы ничего не добьетесь тем, что будете считать за благо только то, что праведно; это убеждение не даст вам спокойствия и защиты против судьбы. Ведь не можете же вы не признать в числе благ хороших детей, пользующуюся благоденствием родину и добрых родителей, а вы не будете в состоянии равнодушно смотреть на их бедствия. Вас огорчит и завоевание отечества, и смерть ваших детей, и рабство родителей».
Я изложу сначала то, что обыкновенно возражают на это стоики, а затем прибавлю несколько своих собственных соображений.
В несколько особых условиях находятся такие вещи, с потерею которых на их место приходит нечто неприятное. Так, с утратою здоровья наступает болезнь. Если отнять зрение, то вместо него мы получаем слепоту. Если у нас будут разбиты колени, то не столько будем мы страдать от уменьшения быстроты, сколько от сменившей ее слабости. Но такой опасности нет в тех предметах, которые мы перечислили выше. В самом деле, если я утрачу друга, я не буду терпеть из-за этого вероломства, и если я потеряю хороших детей, их места не займут дурные. Кроме того, тут дело идет не об утрате самих детей или друга, но только об утрате их тел. Благо же теряется только одним путем – если обращается во зло, а самая природа блага не допустит его до этого, потому что всякая добродетель и всякий акт добродетели остаются неизменными. Наконец, если даже и погибнут друзья и хорошие, отвечающие желаниям отца дети, то есть нечто, что заменит их, а именно: их заменит то самое, что делало их хорошими, – добродетель. Она не терпит пустоты, охватывает всю душу, устраняет всякую тоску и сама удовлетворяет себя: ибо она сама по себе источник и причина всякого блага. Так, не беда, если ручей прерывается или уходит в землю, лишь бы был чист ключ, из которого он вытекает. Ведь жизнь будет как при жизни, так и по смерти детей одинаково праведна, одинаково благоразумна, одинаково справедлива, а следовательно, и одинаково хороша. Присутствие друга не делает нас умнее, а отсутствие не делает тупее, и, следовательно, первое не делает нас счастливее, а второе несчастнее. Лишь бы оставалась невредима добродетель, всякая другая утрата остается нечувствительна.
Так что же? Окружающие нас друзья и дети не делают нас счастливее? Почему бы и не так! Ведь высшее благо ничем не может быть уменьшено или увеличено. Оно остается само по себе, что бы ни делала с нами судьба. Выдастся ли на нашу долю долгая старость или безвременная кончина – мера высшего блага одинакова, хотя возраст различен. Начертишь ты большой круг или маленький, различно будет пространство – не форма. Оставь один из них надолго, другой же сотри и засыпь песком; все-таки форма их была одинакова. Что праведно, того нельзя измерить ни величиной, ни числом, ни временем. Того нельзя ни продолжить, ни сократить. Сократи сто лет праведной жизни в какой хочешь короткий промежуток времени, хоть в один день: она останется одинаково праведна. Широко ли разливается добродетель, управляет ли она царствами, городами, странами, устанавливает ли законы, собирает ли друзей, проявляется ли в отношении близких и детей, или сжимается в тесном круге бедности, ссылки, одиночества – она одна и та же. Она не уменьшается при переходе от высокого общественного положения к частной жизни, при смещении с царского престола в унижение, при перемене видной и славной жизни на тесноту дома или угла. Она одинаково велика, если даже, отовсюду изгнанная, замыкается в самой себе. Ибо праведник всегда одинаково велик и возвышен душой, одинаково благоразумен и неуклонно справедлив, а следовательно, и одинаково блажен, потому что счастье всегда живет в нашем разуме и всегда величественно, прочно и спокойно, так как основано на познании божеского и человеческого.