«В рукописи своей Фрейд сводит его темы к четырем элементам – двум сознательным и двум бессознательным… один из них – это откровение творческой речи в диалоге с Флиссом, другой, ему поперечный, высвечивается проходящим потоком. То, что разворачивается в этом сновидении почти бессознательным образом, – это вопрос об отношениях Фрейда с серией женских сексуальных образов, каждый из которых связан каким-то образом с напряженностью в его супружеских отношениях. Но самое поразительное в этих образах – это принципиально нарциссический их характер. Это образы пленяющие, каждый из которых находится с Фрейдом в определенных нарциссических отношениях. Когда врач выстукивает Ирму, она чувствует боль в плече, а Фрейд сам признается, что страдает ревматизмом плеча» [17:179].
Лакан подчеркивает сверхдетерминированность, множественную причинность «Ирмы». Сновидение предписано «речью диалога, который Фрейд ведет с Флиссом, с одной стороны, и сексуальными основаниями, с другой. Сексуальные основания также двойственны» [17:197]. Сновидение детерминировано отношениями, а точнее невозможными отношениями – вербальными и сексуальными. Аппарат Фрейда сквозь призму Лакана проявляет три регистра «Ирмы».
Воображаемый уровень отношений проявляется в соперничестве/сотрудничестве Фрейда с Флиссом, с другим собой, с Ирмой и заключенными в ней образами. Символический уровень – отношения на уровне символа, означающего, буквы. Принципиально здесь, что буквой затронуто желание. Неудивительно, что Лакан говорит: «Бессознательное позволяет обнаружить место желания – вот смысл первого сделанного Фрейдом хода, уже в «Толковании сновидений» не просто подразумеваемого, а подробно разработанного и артикулированного» [28:53]. Символ, буква – то, что действует исключительно в режиме повторения. Бессознательное – машина повторения. Символическое возможно только в отношениях с воображаемым и реальным. Реальное – распад сети отношений, обнажающий потустороннюю телесность, жуткий взгляд, опрокинутый в горле Ирмы. В этом сновидении мы сталкиваемся с тем, что «перед нами своего рода предельное переживание, трепетное предвосхищение последнего, окончательного реального» [17:251]. Трепет на пределе. Трепет – в уже заведенном там повторении.
Машина повторения действует не столько в символическом, сколько на его рубеже, на пределе с реальным. И настойчивость, навязчивость этого повторения уготована болезненно сочащимся наслаждением. Неудивительно, что Лакан говорит о возврате лежащего в основе повторения наслаждения: «то, что интересует нас в облике повторения и вписывается в диалектику наслаждения, оказывается направленным против жизни» [28:53]. Неслучайно Фрейду открывается на уровне навязчивого повторения действие влечения смерти. По ту сторону принципа удовольствия – влечение смерти, повторение, наслаждение.
Одна из «конечных» мыслей о желании в сновидении «Об инъекции Ирме» это, можно сказать, желание Фрейда-праотца, желание владеть всеми женщинами. Здесь еще раз можно вспомнить Якоба Фрейда и то, что «пожелания смерти своему отцу усиливаются в тот момент, когда смерть эта стала реальностью. Само «Толкование сновидений» выросло, по словам Фрейда, из смерти его отца. Фрейд, таким образом, хотел бы видеть себя виновным в смерти отца» [28:153]. Эта смерть, это отцеубийство является «условием наслаждения. Пока Лай не устранен – в бою, где победа Эдипа вовсе не означает для него вступление в наследство наслаждением матери, – пока Лай не устранен, повторяю, этому наслаждению не бывать» [28:150]. Лакан обращается к сновидению одного из пациентов Фрейда, в котором прозвучали слова «он не знал, что он мертв», и предъявляет логику выбора:
«либо смерти не существует и нечто переживает ее – что не решает еще вопрос о том, знают ли мертвые, что они мертвы; либо по ту сторону смерти нет ничего – и ясно тогда, что они этого не знают. Так что никто, по крайней мере из живущих, не знает, что такое смерть. Интересно, что спонтанные формулировки, возникающие на уровне бессознательного, говорят о том, что смерть для кого бы то ни было, строго говоря, непознаваема» [28:154].
В 1972 году Лакан вновь возвращается к вопросу сна и сновидения. Он говорит: если сновидение об инъекции Ирме и показывает «что-то возвышенное, божественное, так это то, что сущность сна – приостановка связи тела с наслаждением» [30:179]. Доступ к наслаждению не закрыт, но связи с телом как таковым уже нет. Отец умер, но «мертвый отец и есть страж наслаждения, источник наложенного на него запрета» [28:155]. Отец мертв, доступ к наслаждению изначально в последействии закрыт, и «человек не может насладиться тем, чем ему на роду написано насладиться. Фрейдовская терминология устанавливает, таким образом, эквивалентность мертвого отца наслаждению. Именно он, отец этот, держит наслаждение, так сказать, про запас» [28:154].
Мертвый отец вполне может играть роль в сновидении. Вместе с М., например. Но наслаждение он держит про запас. Оно отложено на потом. Сновидение экранирует и упорядочивается на экране. «Спать не значит пребывать в беспорядке. Наслаждение же как таковое ведет к беспорядку» [30:179]. Работа означающих цепей во сне не прекращается20. Она откладывает наслаждение в сторону. Главное – экранировать реальное! Скрывать и представлять! Скрывать в представлении, не за ним!
Так в анализе сновидения обнаруживается, что дело далеко не только в возврате вытесненного, да и не только в машине желания. Дело – в продолжении сновидческого бодрствования! Дело – в экране реального. И вот уже Фрейд предстает перед нами не просто в образе сопротивленца викторианской морали и борца за свободы вытесненных сексуальных желаний. Глядя в сон, он видит то, как конституируется психическая реальность. Глядя в сон, он видит созидательный характер дискурса. Глядя в сон, он видит то, что дискурс – всегда уже онейродискурс. Именно этот взгляд и позволяет вслед за Жижеком сказать: времена Фрейда еще только наступают, они грядут сегодня, в эпоху виртуальной реальности и киберпространства, в «нашем „обществе спектакля", когда то, что мы переживаем в качестве обыденной реальности, все больше и больше оказывается воплощенной ложью» [12:197]. Эта ложь и может обернуться истиной означающих. Работа означающих не прерывается. Экран не гаснет. Они вновь и вновь образуют ребус. Всегда уже новый ребус.
Пуповина сновидения
Ребус никогда не расшифровывается до конца. Еще один принцип психоаналитической онейрокритики – открытость, невозможность сказать: всё, теперь это сновидение истолковано до конца. Понятно, что у сновидения нет ни начала, ни конца, есть лишь фрагмент воспоминания, то, с чего начинается пересказ сна. И пересказ этот всегда лишь прерывается, но никогда не заканчивается. Если сновидение – фрагментированный пересказ, частичное воспоминание, то и толкование его фрагментировано. Причем, порой фрагментированность эта носит сознательный характер. Так, в примечании, предваряющем текст сновидения «Об инъекции Ирме», Фрейд пишет: «я должен признаться, что почти никогда не приводил полного истолкования мною собственных сновидений. Думаю, что я вправе не раскрываться полностью перед читателем» [46:124]. Но даже если бы он и захотел раскрыться, то как представить себе это «полностью»? Как исчерпать душевную жизнь? Разве можно положить предел постоянно перестраивающейся символической матрице?
Фрагментированность и открытость толкования ведут к его неисчерпаемости и множественности. Фрейд говорит: всегда возможно еще одно толкование. Понятно, что полагая психоанализ вероятностной наукой, мы неизбежно приходим к его пониманию как теории виртуальных множеств. С этим вполне согласуется онейрологика и, и. Толкование может обрести статус истины только задним числом, а пока, исходя из того, чему еще только предстоит случиться, остается говорить: такое толкование возможно, но возможно и иное. И это измерение, «возможно», «вероятно», «может быть» имеет отношение исключительно к логике сознательного построения фраз, поскольку изображение в сновидении того, что изображается, как раз и подразумевает невероятность представления вероятности. Предваряя очередные размышления об Ирме в разделе «Регрессия», Фрейд говорит о двух сопряженных между собой особенностях онейрологики: «в форме проявления этого сна выражены две почти независимые друг от друга особенности. Первая из них – изображение в виде настоящей ситуации с опущением слов „может быть“; вторая – превращение мысли в зрительные образы и в речь» [46:536]. Аналитическая работа меняет диктатуру реальности «дано то, что дано» на бесконечное онейрическое «может быть».
Невозможность тотального толкования указывает на остаток, на неанализируемое. Так, одним из фундаментальных принципов психоанализа оказывается то, что Лакан называет pas toute, не-все. Невозможно высказать всю истину целиком. Невозможно выдать всё об Ирме полностью. Эта неполнота, открытость, невозможность тотализации символического, с одной стороны, проясняет тщательное избегание Фрейдом формализации психоаналитической системы, да и вообще таких слов как «система» и «мировоззрение» применительно к психоанализу. Вслед за ним и Лакан изощренно ускользает от паранойяльного знания, от той науки, которая и в начале XXI века будет безоглядно стремиться к нарциссическим основаниям полноты, целостности, автономности. Именно остаток, несимволизируемое, объект а обретают принципиальное значение. Именно пуповина сновидения оказывается буквально не анализируемым основанием анализа, скольжения означающих, сублимации. Пуповина сновидения – не просто метафора, но – одно из фундаментальных понятий фрейдовской онейрокритики.
«Рот хорошо открывается; она рассказала бы мне больше, чем Ирма», – говорит Фрейд о подруге Ирмы и делает следующее примечание: «Я подозреваю, что толкования этой части отнюдь не достаточно, чтобы проследить за всем скрытым смыслом. Если бы я захотел продолжить сравнение трех этих женщин [Ирмы и двух других «особ, которые воспротивились бы лечению»], то ушел бы далеко в сторону. Каждое сновидение имеет по меньшей мере одно место, в котором оно непонятно, так сказать, пуповину, которой оно связано с неизвестным» [46:130], а точнее – с непознанным [Unerkannten], Сравнение трех женщин может увести далеко в сторону. С одной стороны. С другой, – дело совсем не в далекой стороне, а – в непознанном, в том, что познанию трех сопротивляющихся символизации женщин положен временный предел. Дело отнюдь не в том, что сопротивление можно или нужно сломить и взять их силой, а в том, что в любом случае познание оставляет загадку. Рождение, Жизнь, Смерть сохраняются в тайне. И это еще не всё.
Фрейд вновь говорит о вероятном множестве. Место пуповины может быть не одно. Места связи с неизвестным множественные. Каждое место – «точка, где возникает связь субъекта и символического порядка» [17:153]. Места эти – нелокализуемые пункты сборки субъекта в отчуждении, и непознанное устанавливает пределы символической матрицы. Пуповина – связь, но с чем-то радикально иным, несимволизируемым, недифференцируемым. Пуповина сновидений указывает на то, «что все здесь происходит до рождения, до всякого различения, всякого отделения, до какого-либо распознавания человека и смысла» [37:52]. Иначе говоря, в деконструктивном отношении пуповина сновидения- «место» различания [differance], родовой возможности символизации, вероятности невероятного сновидения. Пуповина сновидения – связь с непознанным, и она же разрыв, в котором проглядывает субъект. Разрыв этот не один. Это и разрыв с нарциссическим двойником, уже предписывающим социальность, жизнь, смерть. Это и разрыв между реальным и символическим, между Вещью и Символом. Он «представляет собой, подобно символизирующему его пупу анатомическому, не что иное, как зияние [béance]» [25:29]. И от анатомии здесь не уйти: зияние обнаруживает проход, отверстие открывающейся гортани, место рождения голоса21. Рот Ирмы открывается. Там, в глубине, – гортань, голосовой аппарат, колебание связок. И от анатомии здесь не уйти: пуповина сновидений волей-неволей напоминает об анатомической пуповине. Это и центр, и периферия связи с Другим. Это и плотность сплетения, и пустота. Это и глубинная связь с неведомым, и пропасть отчуждения от конституируемого задним числом природного, материнского, рая. Это «исключительное переживание оказывается отмечено, где некое реальное воспринимается помимо всякого, будь то воображаемого или символического опосредования» [17:251]22. Сновидение – и восполнение зияния, и экран открывающейся расщелины возможности самого невозможного.
Примечания
Сновидения имеют смысл, записанный, разумеется, на языке сновидений
1 Уже в III семинаре (1955-6) Лакан говорит о том, что коммуникация отнюдь не такая простая вещь, какой ее иногда представляют в теориях коммуникации, говоря об отправителе, получателе и сообщении. «Похоже, забывают о том, что в человеческой речи, помимо множества прочих вещей, отправитель – всегда в то же время еще и получатель» [18:33]. Это очевидно в аналитических отношениях, где речь анализанта, проходя через аналитика, возвращается к анализанту. Смысл анализа, можно сказать, в том и заключается, что анализант должен себя слышать. В своем семинаре по «Похищенному письму» Эдгара По Лакан выдает формулу интерсубъективной коммуникации: «отправитель получает от получателя свое собственное сообщение в обращенной форме» [27:41].
2 Лакан, рассуждая по ходу II семинара о кибернетике и символическом порядке как порядке синтаксиса и альтерации отсутствия/присутствия, называет психоанализ вероятностной наукой [science conjecturale. Кибернетика и психоанализ задаются вопросом не о том, что «есть на самом деле», а вопросом о вероятности того, что может быть.
Сценарий сновидения: от желания видеть к желанию знать