Я улыбнулась. Эмма никогда не встречалась с Чарльзом лично. Если она и имела какое-то представление о нем, оно было составлено исключительно по моим рассказам.

Собственно, эта мысль и не давала мне покоя последние несколько месяцев. Эмма не знала Чарльза. У нее не было оснований не верить моим словам, усомниться в том, что он в самом деле гнусный извращенец, у которого хватило низости лапать свидетельницу на собственной свадьбе на глазах у красавицы-жены. И тем не менее Эмма сразу поставила под вопрос не характер Чарльза, а мою версию событий. Разве это говорит о моей правдивости? О моей способности верно истолковать ситуацию?

По сути говоря, не наводит ли это на мысль о том, что Чарльз в тот вечер не сделал ровным счетом ничего предосудительного, а я возвела на него напраслину? Я лично так не считаю, но тебе стоит об этом задуматься. Ведь моя правда – совсем не то же самое, что объективная истина.

– Ты расскажешь Марни, как ее молодой муж тебя лапал? – поинтересовалась Эмма. – Лично я считаю, что это плохая идея.

Я покачала головой.

– И все равно это как-то дико, – продолжила она. – Прямо очень странно. – Эмма покрутила перед собой подушку, держа ее за уголки и поворачивая на манер штурвала. – Ты испугалась? – спросила она.

– Чарльза?

– Ну да, – кивнула она. – В смысле, тебе было страшно?

– Нет, – безотчетно отозвалась я. – Нет. Не особо.

Но едва я произнесла эти слова вслух, как поняла, что говорю неправду. Я испугалась. Не до ужаса, нет. Но это выбило меня из колеи, смутило и внезапно заставило почувствовать себя кроликом в присутствии удава. И это было нечто большее, нежели страх, который нередко испытываешь, если не можешь прогнозировать ситуацию. Например, когда поздно вечером идешь домой от метро и слышишь за спиной чьи-то шаги, или когда кто-то стоит вплотную к тебе перед дорожной зеброй, или когда видишь незнакомую компанию в безлюдном подземном переходе под железнодорожными путями. Нет, тут было иное. Я столкнулась с преднамеренным действием. Чарльз преследовал некую цель, осуществлял свой замысел – и если он заключался в том, чтобы напугать меня, то ему это удалось.

– Как мама? – поинтересовалась я.

Эмма опустила глаза и принялась теребить нитку, торчавшую из ее джемпера.

– Я не поехала, – призналась она наконец. – Я просто… не смогла.

Я медленно выдохнула, изо всех сил стараясь, чтобы мой выдох не превратился в тяжелый вздох. Я несколько раз объяснила матери – даже записала в ее календаре, – что в эту субботу не смогу ее навестить, так как иду на свадьбу, но вместо меня приедет Эмма.

– Только не ругайся, – сказала Эмма. – Пожалуйста, не ругайся. Я позвонила туда. И попросила передать ей, что я не приеду. Я просто не смогла этого сделать. Понимаешь? Я не смогла.

В детстве моя сестра была невероятно близка с матерью. Мне это казалось совершенно отвратительным – ну как можно так липнуть к кому-то! Конечно, Эмма порой чувствовала, что мать душит ее своей любовью, и на время сбегала от нее, чтобы поиграть со мной в закоулках нашего дома, однако она нуждалась в матери эмоционально и физически, ради поддержки и компании. Как и наша мать, она отличалась повышенной тревожностью и в присутствии чужих людей испытывала беспокойство и неуверенность. В незнакомых местах малышка Эмма пряталась за материнские ноги, робко выглядывая между ними. Дома она повсюду ходила за матерью хвостиком и рвалась помогать ей – на кухне, с уборкой, во всем, за что бы та ни взялась. По вечерам она требовала, чтобы ее обнимали, читали ей, купали перед сном. Эмма нуждалась в матери, а мать нуждалась в том, чтобы в ней нуждались.

Но когда Эмме по-настоящему понадобилась мать – когда ей действительно стали нужны поддержка, любовь и сила, – она ничего этого не получила. Ее якорь сорвался, поскольку мать страшно растерялась, смущенная самой природой этой потребности. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что она просто испугалась. Она никогда не была наивной и наверняка понимала всю сложность возникшей проблемы. Вдруг ее вообще невозможно решить? Поэтому мать предпочла игнорировать ситуацию, делая вид, что с дочерью ничего особенного не происходит, и без вопросов отправляя нетронутую еду в мусорное ведро, а неиспользованные столовые приборы в мойку.

Потребность Эммы становилась все более острой, а защитная реакция матери – все более изощренной, пока наконец злость и замкнутость Эммы, а также страх матери за ее будущее не достигли таких масштабов, что пути назад уже не было. Эмма так никогда и не простила ее до конца. Она уехала из дома, как только почувствовала себя немного лучше.

Я думала, что Эмма винит мать в своей болезни: не в том, как она началась, но в том, как она развивалась. Я думала, что их связь разрушилась, что под конец их удерживала вместе не любовь, а кровное родство, та соединяющая их тоненькая ниточка, которую невозможно разорвать. Я ошибалась. Мою мать и сестру связывали иные, более прочные узы. Тогда я просто не понимала этого.

– Джейн, пожалуйста… – повторила Эмма. – Прекрати. Я правда пыталась.