— Со вчерашнего дня, — тяжело вздохнула та.
Я кивнула:
— Ясно.
Отвела маму в гостиную. Усадила в любимое кресло. Подала кружку с травяным чаем, что навела ей тёть Света и набрала Марка.
— Неужели я всё же что-то забыл? — усмехнулся он, скорее горько, чем с издёвкой.
— Нет, — вздохнула я. От чая истошно воняло валерьянкой, и я настойчиво подтолкнула кружку маме, заставив отхлебнуть. — Прости, что беспокою, Марк, хотя обещала этого не делать, — как могла, напускала я холода в голос.
— Да, ничего. Я особо ничем не занят, — ответил Терновский миролюбиво, мне даже показалось заинтересованно, но отогнала эту мысль.
«Странно, я думала ты-то обязательно будешь праздновать», — рвалось с языка.
«Странно, но я думал, ты тоже», — просился его ответ.
Но мы оба промолчали.
— У нас тут, — я кашлянула, не рискнув гневить Бога, хотя на язык просилось одно слово — трагедия. Строго посмотрела на маму, и она тут же стала пить противный успокаивающий чай с таким рвением, словно умирала от жажды.
— В общем, ты не мог бы заехать к моей маме, когда у тебя будет время.
— Мог бы. А что случилось?
Я словно видела перед собой его лицо. Хмурую складку между бровей. Длинные пальцы, потирающие лоб. Он всегда так делал, когда был чем-то озабочен.
— Ничего не случилось, Марк. Но ты же знаешь мою маму, — вздохнула я.
Её склонность утрировать, видеть в каждой невинной сыпи сифилис, а в каждом случайном прохожем — маньяка, давно стала в нашей семье чем-то сродни притче во языцех или семейной традицией. В том, что мы с Марком развелись, она видела полный крах. Крах моей жизни, крах её жизни (не так она меня воспитывала), плюс я попрала всё, что, по её мнению, вкладывал в меня отец, чему учил и о чём просил. А ещё она больше никогда не увидит Марка. Это была базовая претензия: что я лишила её возможности с ним общаться.
— Она второй день рыдает, что не сможет тебя больше видеть, — тяжело вздохнула я.
— Да без проблем, я заеду, — тут же согласился Марк.
— Конечно, когда у тебя будет время, — уточнила я.
— Может, в следующие выходные?