Смоктуновский улыбается, встает из-за стола, расправляет грудь, убирает сутулость. Мы становимся в затылок друг к другу, меряемся ростом. Тело его, распрямившись, потрясающе растет на глазах, как в фильме «Берегись автомобиля», — какая-то другая сторона странности и гениальности его организма.
Он прошел на войне все, что мог пройти сержант. В том числе плен — под Каменец-Подольским, больше месяца плена.
— Кормили баландой, в которой вместе с кишками болтался, извините, кал животных. К нам приходили немецкие агитаторы, звали в армию Власова. Угощали шоколадом. После каждого визита с ними уходило не меньше взвода. Человек 20-30. Я бежал из лагеря, когда нас вели к печам, сжигать. Спрятался под мостом.
Мы размышляем о том, как повернулась бы война, если бы немцы не совершили огромную ошибку, уничтожая наших пленных.
— Это не ошибка. Это их Бог так направил. Бог есть, вы знаете? Я ведь пропал без вести, и тетка Надя в Красноярске, которая меня воспитывала, ослепла от слез. Это она потом благословила меня в артисты, это ведь не считалось у нас профессией, было даже чем-то зазорным. Но тетка Надя сказала: «Если нравится — иди».
Иннокентий Михайлович чувствовал неловкость за фронтовой снимок.
— Знаете, кто воевал, кто на передовой… тому, знаете, не до фотографирования было.
Смоктуновский в войну с передовой не уходил.
Этот фронтовой снимок его — единственный.
Двор
Главное несоответствие гражданского человека и его места на войне — там надо убивать. Кеша — восемнадцатилетний, нескладный, застенчивый юноша.
Драгоценную рукопись военных воспоминаний Смоктуновский доверил мне. Документальная повесть называлась «Двор» — по месту действия. В польской деревеньке немецкие артиллеристы обстреливали их, точнее — расстреливали.
Они были окружены, и
Немцы били прицельно. Двухэтажный кирпичный дом казался хрупкой декорацией. Те, кто не был убит, неподвижно ждали смерти. Один лишь молоденький, худосочный сержант Смоктуновский пытался помочь раненым, его отгоняли.