— Но не ты. Что сделать, чтоб ты меня принял? Знаешь же, я не трус! Я…

— Вот он не был трусом, — я всё еще смотрел на Гисмунда. — А ты… я не знаю, кто ты.

— Слушай, я же помню, как ты висел на скале, когда мы впервые тебя увидели. Помню двурунного пацана, который орал, что не раб. Помню, как ты нажрался на пиру у ярла Сигарра, и за тобой бегала девка-хирдман. Помню, как ты с Тулле играл в кнаттлейк в Хандельсби, как тебя оженили на Туманном острове. Мы вместе бились в болотах! Как же ты меня не знаешь?

Я резко повернулся к нему:

— Ты говоришь про старого Стейна. Его-то я знаю преотлично. Вот только как тот Стейн мог уйти из хирда? Из того самого хирда, который спас двурунного пацана, из хирда, который сражался за ярла Сигарра, из хирда, который пережил потерю корабля… И ладно бы, просто ушел! Не ты первый. Ивар ушел, Ящерица. Но ты ж еще и вернулся. Зачем?

Стейн, рослый муж, проживший не меньше двух десятков зим, с худыми жилистыми руками, как это бывает у лучников, потупил взгляд передо мной, мелким пацаном, видевшим всего шестнадцать зим, с голым подбородком и гладкими щеками.

— Хочу в стаю, — еле слышно сказал он. — Смотрел на вас и завидовал. Вы сражаетесь по-иному, двигаетесь по-иному, даже дышите иначе! Помню, каково это. Думал, потому что ульверы не первый год вместе. Кай! Я больше никогда… Ты же и сам уходил!

— Я уходил, чтобы ульверам стало легче! А не спасая свою шкуру.

Стейн отошел. А мне стало как-то мерзко. Вроде бы хороший хирдман, и его страх я понимал, а вот не мог простить, и всё тут.

Гисмунда мы замотали в холстину из ближайшего дома, уложили там же на лавку и оставили. Коли победим, так устроим достойные проводы. А коли нет, будем лежать неподалеку.

Воины из спасенного хирда рассказали, что нам повезло. Нас вынесло на окраину, к бриттским домам, там драугры и послабее, и числом поменьше, а в нордских районах их кишмя кишело, и хельтов среди них изрядно, вплоть до пятнадцатой руны. Доспехи неплохие, оружие как из конунговых запасов. Хотя почему «как»? Скорее всего, так оно и есть. И хуже всего, что во время боя набегают еще мертвяки: то стену щитов выстроят, то стрелами закидают, то еще чего удумают.

Мы двинулись дальше, дождавшись Оттара Мышонка и его людей. Со спасенными хирдманами нас набралось больше полусотни. Жаль, только дар ушел.

Постепенно дома расступались шире, кое-где попадались мощеные досками улочки. Свежие пятна крови, тела драугров, проломленные ограды и один повалившийся на бок сарай говорили о недавних сражениях, проходивших здесь. А я понял, что эти улицы и эти дворы мне знакомы. Мы проходили здесь не раз и не два. Где-то неподалеку дом Ульвида, а за ним — Красная площадь, а оттуда рукой подать до дома конунга.

Густо воняло лежалыми трупами, и у меня повело живот. Снедали давно, кишки уже перестукивались между собой, а подумаешь о куске хлеба, так и дурно становится. И с каждым шагом дышать всё тяжелее, и кровь бьется в висках, вот-вот кость проломит. Как у Гиса. И руки-ноги будто опилками набиты. В ушах шумит непонятно: то ли кричит кто, то ли волны о скалы плещут. И подобранный щит, уже третий по счету, с отсеченным краем и дырами от стрел, тянет к земле, словно не из дуба, а из железа сделанный.

А шум всё громче, бурливее, злее.

Первым пошатнулся Рысь, привалился плечом к низкой оградке, за голову схватился. Я глянул на него, а рассмотреть толком не могу: плывет всё перед глазами. Ледмар, не залечивший до конца рану, припал на одно колено, и через повязку красное проступило. Затем и Оттаровы хирдманы спотыкаться начали, особенно те, кто раненые.

Бум-м!

Гром прокатился. На сей раз и я не устоял на ногах, свалился, как подрубленный. Из носа полилось горячее, липкое. Слизнул — кровь. А в голове словно бодран стучит, на глаза изнутри давит. Я оперся на щит, подтянулся, встал. А ульверы вповалку лежат, только хёвдинг стоит. Волосы встопорщены, руки подняты, пальцы скрючены.

— Альрик! — окликнул я его и скривился от боли.

Словно оглоблей по шлему заехали!